(1)Сегодня утром я шёл по улицам Старого Дрездена. (2)На душе было неприятно и не­ловко: шёл я смотреть её, прославленную Сикстинскую мадонну. (3)Ею все восхищаются, ею стыдно не восхищаться. (4)Между тем бесчисленные снимки с картины, которые мне приходи­лось видеть, оставляли меня в совершенном недоумении, чем тут можно восхищаться. (5)Мне нравились только два ангелочка внизу. (6)И вот, – я знал, – я буду почтительно стоять перед картиною, и всматриваться без конца, и стараться натащить на себя соответственное настрое­ние. (7)А задорный бесёнок будет подсмеиваться в душе и говорить: «Ничего я не стыжусь, – не нравится, да и баста!..»

(8)Я вошёл в галерею. (9)Большие залы, сверху донизу увешанные картинами. (10)Глаза разбегаются, не знаешь, на что смотреть, и ищешь в путеводителе спасительных звёздочек, от­мечающих «достойное». (11)Вот небольшая дверь в угловую северную комнату. (12)Перед гла­зами мелькнули знакомые контуры, яркие краски одежд… (13)Она! (14)С неприятным, почти враждебным чувством я вошёл в комнату.

(15)Одиноко в большой, идущей от пола золотой раме высилась у стены картина. (16)Слева, из окна, падал свет. (17)На диванчике и у стены сидели и стояли люди, глазея на картину. (18)«Товарищи по несчастью!» — подумал я, смеясь в душе. (19)Но сейчас же поспе­шил задушить в себе смех и с серьёзным, созерцающим видом остановился у стены.

(20)И вдруг – незаметно, нечувствительно – всё вокруг как будто стало исчезать. (21)Исчезли люди и стены. (22)Всё больше затуманивались, словно стыдясь себя и чувствуя свою ненужность на картине, старик Сикст и кокетливая Варвара. (23)И среди этого тумана резко выделялись два лица – Младенца и Матери. (24)И перед их жизнью всё окружающее бы­ло бледным и мёртвым… (25)Он, поджав губы, большими, страшно большими и страшно чёр­ными глазами пристально смотрел поверх голов вдаль.

(26)И рядом с ним – она, серьёзная и задумчивая, с круглым девическим лицом, со лбом, отуманенным дымкою предчувствия. (27)Я смотрел, смотрел, и мне казалось: она живая, и дымка то надвигается, то сходит с её молодого, милого лица…

(28)А дымка проносилась и снова надвигалась на чистый девический лоб. (29)И такая вся она была полная жизни, полная любви к жизни и к земле… (30)И всё-таки она не прижимала сына к себе, не старалась защитить от будущего. (31)Она, напротив, грудью поворачивала его навстречу будущему. (32)И серьёзное, сосредоточенное лицо её говорило: «Настали тяжёлые времена, и не видеть нам радости. (33)Но нужно великое дело, и благо ему, что он это дело берёт на себя!» (34)И лицо её светилось благоговением к его подвигу и величавою гордостью. (35)А когда свершится подвиг… когда он свершится, её сердце разорвётся от материнской муки.

(36)Вечером я сидел на террасе. (37)На душе было так, как будто в жизни случилось что-то очень важное и особенное. (38)В воздухе веяло апрельскою прохладою, по ту сторону реки береговой откос зеленел весеннею травкою. (39)Город окутывался голубоватым туманом. (40)По мосту высоко, как будто по воздуху, пронёсся поезд, выделяясь чёрным силуэтом на оранжевом фоне зари.

(41)Я сидел, и вдруг светлая, поднимающая душу радость охватила меня – радость и гордость за человечество, которое сумело воплотить и вознести на высоту такое материнство. (42)И пока она, Сикстинская мадонна, есть, жить на свете весело и почётно. (43)И мне, неве­рующему, хотелось молиться ей.

(По В.В. Вересаеву*)

* Викентий Викентьевич Вересаев (1867-1945) – русский писатель, переводчик.

(1)Мы живём верстах в семи от Звенигорода – в деревне Дунино на берегу реки Москвы. (2)Кто видел реку в Москве, тот не узнает её в Дунине, скажет, что это совсем другая река. (3)До чего узка тут река в сравнении с московской!

(4)Летом у нас один мальчик с нашего берега, хорошо поднатужившись, перекидывает другому мальчику на противоположный берег камушек с ниточкой, и так оба мальчика соеди­няются. (5)Посередине этой лески над рекой висит крючок «зазубрик», и на этом зазубрике на­сажен живец: обыкновенно это бывает пескарь, но случаются и плотвичка, и маленький окунь. (6)Мальчики леску то подтянут, то ослабят, чтобы наживка не уходила глубоко в воду. (7)Так мальчишки дразнят хищника (щуку, голавля, большого окуня), пока он наконец не схватит наживку и не сядет сам на зазубрик. (8)Тут-то вот и прибирают его мальчишки к рукам: один, более опытный, сматывает леску на свою катушку и подтягивает к себе пойманного хищника, а другой согласно отпускает его со своего мотка.

(9)Теперь представьте себе, что в Москве, где-нибудь у Москворецкого или Каменного моста, тоже так два мальчика захотели бы соединиться ниточкой! (10)Никакого разговора не может быть, никакого сравнения закованной в камень реки великого города с нашей маленькой зелёной рекой! (11)Но живём мы в Дунине, и нам так хочется постоять за нашу милую реку: пусть невелика наша речка и проста, пусть небогата водой, но без неё не было бы и большой Москвы-реки. (12)Но ведь и мы сами, люди, с малолетства бываем ростом невелики, а потом, пе­реходя свою жизнь, как разрастаемся!

(13)А ещё надо сказать, что ранней весной наша маленькая Москва-река так разливается – куда тут закованной в камень городской Москве! (14)Бывает, после снежной зимы придёт такое богатое половодье, что и конца-краю не видно: все луга по той стороне, вся низменная пойма становятся дном весеннего моря. (15)Такое море бывает, что едва разберёшь вдали тём­ную полоску, по ней догадаешься: это там, у тёмного леса, приходит край воде…

(16)Замечательная наша река! (17)Итак, если бы ничего не менялось, то как сел бы на вы­соком холме на брёвнышко, так и сидел бы и сидел всегда тут, провожая старую жизнь в счаст­ливой надежде зелёного будущего новой весны. (18)Но долго сидеть не приходится: кому на службу идти, кому печку топить, кому в поле на работу. (19)Остаются на холме только Ваня-перевозчик, да ребята-школьники, да молодые трикотажницы, отрезанные водой от мастер­ской на той стороне.

(20)Мы бы, конечно, могли хоть до вечера глядеть на ледоход, но Ване надо лодку смо­лить, и мы все берёмся за дело. (21)Трикотажницы собирают дрова, мальчики разводят огонь под котлом со смолой, а сам Ваня, опираясь на свои костыли, распоряжается нами, и каждый из нас слушается. (22)Ване надо помочь, да и самим поскорей хочется на ту сторону…

(23)Под вечер мы опять сидим на холме: на самом верху наш командир Ваня, вокруг него все школьники, а пониже, в кружке, все трикотажницы. (24)Мы ещё не остыли от работы и как будто ждём команды своего командира. (25)Лучший ученик класса Вася Весёлкин вдруг спрашивает Ваню-инвалида: «Ты много видел всяких земель, а есть ли на свете где-нибудь место краше нашего Дунина?»

(26)И Ваня рассказывает про Чёрное море, про Богемские леса, про горы и зелёные холмы в этих лесах, про красивые города… (27)Но вдруг он оборачивается прямо ко мне и говорит с таким чувством, как будто хочет молотком из камня навсегда вырубить свои слова.

— (28)Много-много я на свете повидал разных земель, но краше нашего Дунина я нигде не видал!

(29)Вот этих-то слов как будто только и дожидался Вася Весёлкин: мальчик так и под­прыгнул! (30)И что бы мне сказали молодые трикотажницы, если бы как раз в этот миг внима­ние всех нас не привлекла к себе чудесная гостья?

(31)На свободной голубой воде, на этой бирюзовой полоске между стенами льдин, на ма­ленькой сахарной лодочке-льдинке проплывала мимо нас чисто белая чайка на розовых нож­ках, с чёрной головкой… (32)И у всех нас без всяких лишних слов выходило одно: на всём белом свете сейчас, в эту чудесную пору русской весны, для всех нас действительно ничего не было краше нашего Дунина!

(По М.М. Пришвину*)

* Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) – русский советский писатель, прозаик и публицист.

(1)В прежние годы было больше снега, и в детском саду мы только тем и занимались, что скатывали гигантские шары, толкая их втроём, а то и вчетвером. (2)Тогда-то я осознал, что значит нарастать, как снежный ком. (3)Катимый нами ком с хрустом пожирал весь выпавший снег, оставляя за собой неровные, чёрные от прошлогодней листвы, дорожки. (4)Проблема со­стояла в том, что потом мы не могли поставить один ком на другой. (5)Это было наказанием за гигантоманию. (6)Сами себе мы напоминали Робинзона Крузо, вытесавшего лодку, которую не смог дотащить до воды. (7)Чудовищных размеров колобки стояли до конца зимы и из всего, что в нашем саду было снежного, таяли последними.

(8)Если быть точным, то детский сад у меня был не один, а два. (9)Первый из них в силу возраста я помню смутно…

(10)Второй детский сад как бы поглощает первый, но имеет, по сути, на это все права. (11)Этот детский сад соответствовал своему названию в полной мере, потому что дети там гуля­ли в самом настоящем саду.

(12)Для того чтобы в него попасть, следовало свернуть с улицы во двор и, войдя в одну из парадных, подняться на второй этаж. (13)Вход в детский сад открывала обычная квартирная дверь. (14)Дом стоял на небольшом холме, который в условиях городской застройки совершен­но не был виден. (15)Между тем, даже закрытый домами, холм оставался на месте и продолжал своё тайное существование. (16)Он открывался лишь тому, кто, поднявшись на второй этаж, выходил с противоположной стороны дома. (17)С этой стороны второй этаж становился пер­вым. (18)И там был выход в сад.

(19)Сад, если мне не изменяет память, был фруктовый, а по периметру его росли акации. (20)Вместе с холмом сад продолжал набирать высоту, но, поскольку дело шло уже к вершине холма, подъём был не очень заметен. (21)По крайней мере, я не помню, чтобы перемещение по саду воспринималось бы как движение вверх или вниз. (22)Именно в этом саду лепили снеж­ных баб – зимой, а летом были другие занятия.

(23)Например, дуэли. (24)Точнее, одна дуэль, разыгрывавшаяся бессчётное количество раз, – между Онегиным и Ленским. (25)Актёрский состав был стабильным: я и какой-то маль­чик, чьего имени уже не помню. (26)Побывав с родителями на «Евгении Онегине», оба мы были потрясены до глубины души. (27)Любовная коллизия нас оставила тогда равнодушными, но грозное «Теперь сходитесь!» произвело неизгладимое впечатление.

(28)В сцене дуэли я, в соответствии с именем, играл Онегина, а мой товарищ (уж не Вла­димир ли?) – Ленского.

(29)Предполагаемый Владимир был толст и после моего выстрела падал крайне неловко. (30)Он осторожничал, выбирал место на траве и зачем-то хлопал себя по ляжке. (31)Я неодно­кратно показывал, как ему следует действовать, говорил, что здесь уж не выбирают, куда па­дать, но всё было тщетно. (32)Покачавшись на полусогнутых ногах, он сначала касался земли рукой, а потом под треск сучьев валился на бок.

(33)Любовную сторону «Евгения Онегина» я открыл уже не в детском саду – как и вол­шебную музыку этой оперы. (34)Мне купили пластинку, и я слушал её, пожалуй, чаще, чем стрелялся в своё время с Ленским. (35)Выучив на память все арии, я пел их в меру своих скромных возможностей. (36)И даже сейчас, когда я редко что-либо слушаю (и уже совсем не стреляюсь), в дружеской компании всё ещё могу что-то изобразить. (37)Не уверен, что друзьям моё пение доставляет удовольствие, но на то они и друзья, чтобы идти на определённые жерт­вы. (38)Корни же этого сомнительного вокала восходят, несомненно, к моим оперным дуэлям.

(39)Детский сад был маленькой моделью жизни, в которой дни славы и успеха чередуют­ся с периодами неудач.

(40)Большим разочарованием была неосуществлённая мечта поплавать на листе тропиче­ского растения виктория регия. (41)Где-то я прочитал, что такой лист выдерживает вес до 25 килограммов и потому-де тропические дети спокойно пользуются им как лодкой. (42)Я мечтал об этом долго – класса до второго-третьего, с тоской осознавая, что неумолимо набираю вес. (43)А потом жизнь как-то расширилась, прибавила в красках, и мечта моя исчезла сама собой.

(44)Завершая рассказ о моём детском саде, скажу, что, несмотря на обилие яблонь, он, конечно же, не был райским садом. (45)Но в том, как последний раз лязгнули за мной его две­ри, обозначилось неожиданное сходство с дверями рая. (46)Я больше не имел права на этот сад. (47)Его, скрытого за домом, забором, акациями, я не мог даже увидеть. (48)Мне кажется, что, будучи изгнаны из рая, Адам и Ева страдали не только оттого, что там было хорошо, а здесь – плохо, но и от мысли, что туда уже нет возврата.

(49)Тяжело знать, что куда-то уже не вернуться или чего-то уже не вернуть: это прокля­тие временем и пространством. (50)Проклятие, если о более частном, мешками под глазами, нависшим над ремнём животом, ну и в широком смысле опытом – теми вещами, которые уве­личиваются независимо от нашего желания. (51)Я давно не взвешивался, но отчётливо осоз­наю, что это будет больше 25 килограммов. (52)Понятно, что виктория регия поплывёт без ме­ня. (53)А счастье было так возможно… (54)Впрочем, оглядываясь на то бесконечно далёкое время, я понимаю теперь, что оно-то и было счастьем.

(По Е.Г. Водолазкину*)

* Евгений Германович Водолазкин (род. в 1964 г.) – российский писатель, литературовед, доктор филологических наук.

(1)В дальних путешествиях я постоянно встречал неугомонных людей и сам иногда ста­новился неугомонным. (2)К юбилею страны мне пришлось почти два года летать на маленьких самолётах и вертолётах, чтобы сделать нужные снимки.

(3)Во все времена жили люди неугомонные. (4)Ими открыта Америка, они прошли гро­мадные расстояния Европы и Азии, чтобы выйти к океану. (5)Такие люди стремились увидеть полюса Земли, подняться на самую высокую точку нашей планеты, отправиться в космос. (6)Иногда ими двигало утверждение себя как открывателей, иногда – стремление доказать са­мим себе, что они смогут одолеть любые трудности.

(7)В своей жизни я знал немало таких вот рядовых «неугомонных людей». (8)Однажды зимой увидел я, что по лесу змеился след одной лыжи. (9)Я пошёл следом и на опушке, близ де­ревни, догнал человека с ружьём и собакой на поводке.

— (10)Охотник?

— (11)Зимой – охотник, а летом – грибник, — приветливо отозвался мужчина, вполне понимая причину расспросов.

— (12)А как же стреляете?

— (13)А вот так… — (14)Один костыль с кружком от лыжной палки в мгновение ока вы­ставлен был вперёд для упора, и вслед подброшенной рукавице прогремел выстрел.

(15)Собака радостно сбегала за «добычей», и охотник столь же радостно протянул мне прошитое дробью вещественное доказательство того, что зайцам надо со всей серьёзностью от­носиться к неуклюжей с виду фигуре с ружьишком.

— (16)И давно ли вот так?..

— (17)Охочусь всю жизнь. (18)А вот так – десять лет. (19)Десять лет, как сделался я «трёхногим»…

(20)В 41-м под Смоленском Виктор Новиков чуть не лишился ноги. «(21)Седой, сильно учёный профессор взялся меня лечить. (22)И какое-то чудо сделал с размозжённой осколком ногой, не стали её отымать. (23)Ушёл из госпиталя хоть на костылях, но с двумя ногами. (24)Провожавший профессор сказал, что нога послужит, но в старости о себе заявит».

(25)Так и случилось. (26)Когда вернулся Виктор Васильевич домой без ноги, собрались повидаться друзья-охотники. (27)Один попросил уступить ему собаку: зачем хороший охотни­чий пёс одноногому человеку? «(28)И тут я стукнул об пол костылём: тебе, говорю, Степан, не уступлю на охоте!..»

(29)И человек, судьба которому уготовила сидение на лавочке около дома, не покорился судьбе. «(30)По секрету скажу, лисы и зайцы – только предлог. (31)Просто в лес меня тянет. (32)Сяду на пенёчке передохнуть, сниму шапку, лоб оботру, прислушаюсь, как снегири посви­стывают, как синицы перекликаются, – хорошо на душе…»

(33)До глубокого вечера сидели мы с Виктором Васильевичем, прислонившись спиной к натопленной печке.

(34)Такая вот встреча. (35)Напоминанье: судьба человека, бывает, согнёт в бараний рог, а человек не сдаётся, не опускает покорно руки. (36)И побеждает. (37)И других побеждать учит.

(По В.М. Пескову*)

* Василий Михайлович Песков (1930-2013) – писатель, журналист, путешественник.

(1)Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом берёзовом лесу поблизости от неё – и пели, и весь берёзовый лес, ещё не утративший густоты и свежести, ещё полный цветов и запахов, звучно откликался им.

(2)Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. (3)Было предвечернее время июньского дня… (4)Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная за­глохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в беско­нечную русскую даль. (5)Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые лёгкие обла­ка, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, ве­ликие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах… (6)Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой – или благословенной – Богом стране. (7)Они шли и пели среди её вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. (8)И берёзовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели.

(9)Неделю тому назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши. (10)Они бодро сбегались к месту с белыми, блестя­щими, наведёнными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, свободной чередой.

(11)Теперь они пели, а мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чём такая див­ная прелесть их песни.

(12)Прелесть её была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы, и они, эти рязанские косцы. (13)Прелесть была в том несозна­ваемом, но кровном родстве, которое было между ними, и нами, и этим хлебородным полем, что окружало нас. (14)Этим полевым воздухом, которым дышали и они, и мы с детства. (15)Этим предвечерним временем и облаками на уже розовеющем западе. (16)Этим свежим, молодым ле­сом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели. (17)И этой большой доро́гой, её простором и заповедной далью. (18)Прелесть была в том, что все мы были дети своей Родины и были все вместе, и всем нам было хорошо, спо­койно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не до́лжно понимать, ко­гда они есть. (19)И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта Ро­дина, этот наш общий дом была Россия и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу.

(20)Прелесть была в том, что это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъёмы молодой, здоровой, певучей груди. (21)Пела одна грудь, как когда-то пелись песни только в России и с той непосредственностью, с той несравненной лёгкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому. (22)Чувствовалось – человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощ­ную звучность, которой наполняли его эти вздохи. (23)И прекрасны совершенно особой, чисто русской красотой были те чувства, что рассказывали они своими вздохами и полусловами вме­сте с откликающейся далью, глубиной леса.

(24)В чём ещё было очарование этой песни, её неизбывная радость при всей её будто бы безнадёжности? (25)В том, что человек всё-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадёжность.

(26)«Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» — говорил человек и знал, что всё-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с Родиной, что, куда бы ни забросила его доля, всё будет над ним родное небо, а вокруг – беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного разве только своей свободой, простором и сказочным богатством.

(27)Ещё одно, говорю я, было в этой песне – это то, что хорошо знали и мы, и они, эти ря­занские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бес­конечно далёкие – и невозвратимые…

(По И.А. Бунину*)

* Иван Алексеевич Бунин (1870-1953) – русский писатель, поэт, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе.

(1)Как я и думал, мамы не было дома. (2)Она давно-давно, когда ещё была жива бабушка, договорилась с папой, что воскресенье до обеда – её день. (3)Мы с папой на это время были пре­доставлены сами себе.

— (4)Дождя нет. (5)Надо вставать и куда-нибудь идти, — сказал я.

(6)Папа скосил на меня глаза и ничего не ответил.

— (7)Ну, как прошла неделя? — (8)Папа молчал. — (9)Больше было плохого? 

— (10)Было и хорошее, и плохое, — наконец откликнулся папа. — (11)Но, в общем, вся неделя была серой. (12)Серость – это самое худшее из всего, что может быть. (13)По-моему, не случайно пауки и крысы… бр-р… серые…

— (14)А слоны? — возразил я.

— (15)Слоны – серебряно-серые. (16)Это совсем другое дело. (17)И дирижабли, и самолё­ты тоже серебряно-серые, — уточнил папа.

(18)Когда мы пошли умываться, я продолжил тему разговора.

— (19)Значит, всё-всё было серым? (20)И дела тоже?

— (21)Раз мысли серые, значит, и дела серые.

— (22)Ну а погода?

— (23)Я, кажется, сказал, что серым было всё!

— (24)Ты что-то путаешь, — заметил я, — погода на этой неделе была солнечная. (25)Ни тучи, ни дождинки.

— (26)Будем стоять здесь и беседовать? (27)Хочешь, чтобы и воскресенье было серым? (28)Смывай быстрей мыло!

— (29)А может, ты сам виноват, что всё было серым? — догадался я.

(30)Позавтракав, папа кое-что решил.

— (31)Я понял, что мы должны сделать! (32)Даже не сделать, а совершить! (33)Что-нибудь необычное! (34)И тогда вся серость исчезнет.

— (35)Понимаешь, почему мне неохота в зоопарк? (36)Зверей и птиц там полно, а купить – ну хотя бы змею – нельзя, — сказал папа. — (37)Поэтому мы поедем на Птичий рынок.

— (38)Что же необычного на рынке? — спросил я.

— (39)Всё! — крикнул папа.

(40)Мы доехали на метро до Таганки. (41)Мимо нас на эскалаторе спускались вниз люди – и взрослые, и мальчишки, держа в руках баночки, прозрачные мешочки, аквариумы, мешки и клетки. (42)Клетки были пустые и с голубями, аквариумы – с рыбками и без рыбок.

(43)Около ворот рынка нас сразу же подхватила пёстрая толпа. (44)Было тесно, но не так, как по утрам в метро, и никто не спешил.

(45)Вдруг мы попали в самую толкучку, и мне всё время приходилось задирать голову.

(46)Каких только рыбок тут не было! (47)Их носили и в стаканчиках, и в полиэтиленовых мешочках, и в банках из-под горчицы и томатного сока, и в каких-то зеленоватых прямоуголь­ных сосудах, похожих на куски льда.

(48)Потом мы ходили вдоль бесконечных рядов, уставленных аквариумами, тазами с жи­вым кормом для рыбок и мешочками с сухим.

— (49)Давай заведём бойцовых! — сказал я папе.

— (50)Подожди, сначала всё посмотрим.

(51)Потом мы смотрели на кроликов, и мне не надо было задирать голову, как на рыбьей толкучке.

(52)Кролики лежали в корзинках, в картонных коробках и самодельных загонах из до­щечек. (53)Одни спали, другие хрустели морковкой и капустными листьями, а некоторые смотрели на меня, привстав на задние лапки, и, поводя длинными ушами, смешно топорщили губы.

— (54)Ну, правда, здесь необычно? — то и дело весело спрашивал отец, и я светился от счастья и кивал головой.

(55)Потом мы очутились на голубиной толкучке. (56)И нам сразу бросилось в глаза, что голубей там было гораздо больше, чем людей, и казалось, что это они разговаривают и торгуются, а голубятники тихо курлыкают.

(57)Папа брал голубей в руки, расправлял им крылья, дул в пёрышки, осторожно тянул за клюв, потом приценялся и уводил меня за руку дальше.

(58)Мы пошли дальше, туда, откуда всё громче доносился до нас птичий свист.

— (59)Ну а теперь тебе всё не кажется серым? — спросил я у папы.

— (60)Пожалуй, нет: мир расцвёл. (61)«Всё стало вокруг голубым и зелёным...» — пропел папа и потащил меня за руку к воротам, совсем в другую сторону от птичьего свиста…

(62)Мне было радостно, что мы с папой не потеряли друг друга в такой огромной толпе, и купили щенка, и идём домой, где наша мама, наверно, уже готовит вкусный обед и не знает, что теперь нас будет четверо: папа, мама, щенок и я.

(По Ю. Алешковскому*)

* Юз Алешковский (настоящее имя – Иосиф Ефимович Алешковский; 1929-2022) – русский прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен.

(1)Жара. (2)Синева. (3)Мушиная музыка и мука. (4)Рояль у самого окна, жасмин. (5)Пот льёт, пальцы красные – играю всем телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажи­мом и, главное, всем своим отвращением к игре. (6)Смотрю на кисть, которую в детстве матери нужно было держать на одной линии (напряжения!) с локтем и первым пальцевым суставом и так неподвижно, чтобы не расплескать поставленной на неё (оцените коварство!) чашки с кипящим кофе или не скатить серебряного рубля. (7)Все на воле: Андрюша с папой пошли купаться, мама с Асей – «на пеньки», Валерия – в Тарусу на почту, только кухарка одна стучит котлетным ножом – и я – по клавишам. (8)Или осень: Андрюша строгает палку, Ася, высунув язык, рисует дóма, мама читает, Валерия пишет письмо Вере Муромцевой, я одна – «играю». (9)Зачем?

— (10)Нет, ты не любишь музыку! — сердилась мать (именно сердцем – сердилась!) в ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок с табурета. — (11)Нет, ты музыку — не любишь!

(12)Нет – любила. (13)Музыку – любила. (14)Я только не любила – свою. (15)Для ребёнка будущего нет, есть только сейчас (которое для него – всегда). (16)А сейчас были гаммы, и этюды, и ничтожные пьески.

(17)И моя будущая виртуозность была для меня совершенно призрачной. (18)Хорошо было ей, которая на рояле могла всё, ей, на клавиатуру сходившей, как лебедь на воду, ей, на моей памяти памяти в три урока научившейся на гитаре и игравшей на ней концертные вещи, ей, с нотного листа читавшей, как я с книжного, хорошо ей было «любить музыку». (19)В ней две музыкаль­ные крови, отцовская и материнская, слились в одну, эти две-то её всю и дали! (20)И она не учитывала, что собственной, певучей, лирической, одностихийной, она сама же противопоста­вила во мне браком – другую, филологическую и явно-континентальную, с её кровью – неслиянную – и неслившуюся.

(21)Мать залила нас музыкой. (22)Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже ни­когда не выплыли – на свет дня! (23)Мать затопила нас, как наводнение. (24)Её дети с рожде­ния были обречены. (25)Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни. (26)Всё лучшее, что можно было слышать, я слышала с рождения. (27)Каково же было после невыносимого волшебства ежевечерних ручьёв слышать своё чест­ное, унылое, из кожи вон лезущее, под собственный счёт и щёлк метронома «игранье»? (28)И как я могла не чувствовать к нему отвращенья? (29)Рождённый музыкант бы переборол. (30)Но я не родилась музыкантом. (31)Помню, кстати, что одна из её самых любимых русских книг была «Слепой музыкант», которым она меня постоянно попрекала, как и трёхлетним Моцартом, и четырёхлетней собой, а позже – Мусей Потаповой, которая меня обскакивала, и кем ещё не, и кем только не!..

(32)Андрюша на рояле не учился. (33)Бедный Андрюша, на которого не хватило – ушей? свободной клавиатуры? получаса времени? просто здравого смысла? чего? – всего и больше всего – слуха. (34)Но вышло как по-писаному: ни из Валеринных горловых полосканий, ни из моего душевного туше, ни из Асиных «тили-тили» – ничего не вышло, из всех наших дарова­ний, мучений, учений – ничего. (35)Вышло из Андрюши, отродясь не взятого на наш гордели­вый музыкальный корабль, попавшего в нашем доме в некое междумузыкальное пространство. (36)Но по-особому вышло, и двойной запрет сбылся: ни петь, ни играть на рояле он не стал, но, из Андрюши став Андреем, сам, самоучкой, саморучно и самоушно, научился играть сначала на гармонике, потом на балалайке, потом на мандолине, потом на гитаре, подбирая по слуху – всё, и не только сам научился, ещё и Асю научил на балалайке, и с бóльшим успехом, чем мать на рояле: играла громко и верно.

(По М.И. Цветаевой*)

* Марина Ивановна Цветаева (1892-1941) – русский поэт Серебряного века, перево­дчица, автор биографических эссе и критических статей.

(1)Певцы вошли, собственно, они оказались здесь же, за дверьми, через которые и мы проходили. (2)Их было десять человек, всего десять. (3)Причём все молодые, можно сказать, мои ровесники. (4)Все в одинаковых чёрных концертных костюмах, с жёсткими бабочками на белых манишках, все в чёрных ботинках. (5)Ни тебе инструментов, ни микрофонов, ни эстрад­ных звукоусилителей, ни даже помоста для сцены и никаких, конечно, световых манипулято­ров – просто в зале несколько приглушили свет.

(6)И хотя я был уверен, что сюда собрались слушатели, имеющие представление, что такое капелла, мне почему-то стало страшно за певцов. (7)Столько народу собралось, да и мо­лодёжь наша привыкла к электронному громогласию, а они – как безоружные солдаты на поле боя.

(8)Певцы плотно выстроились плечом к плечу, образовав небольшое полукружие. (9)Лица их были спокойны и сосредоточенны, точно они вовсе не боялись за себя. (10)И ещё одну странность я заметил – все они почему-то казались похожими друг на друга как две капли воды. (11)Возможно, потому, что в этот час ими владела общая забота, общая готовность, единый душевный порыв. (12)Ведь в такие мгновения всё, может быть, и очень важное в дру­гое время в повседневной жизни каждого исключается из помыслов, как перед нача­лом боя.

(13)Певцы были готовы. (14)Они ещё немного помолчали, настраивая дыхание, ещё тес­ней сплотились плечами, и тут стало совсем тихо, зал точно опустел – до того всем было инте­ресно, что же смогут эти десятеро, как они отважились и на что надеются. (15)И вот по кивку стоящего справа третьим от края – видимо, ведущего в этой группе – они запели. (16)И голоса взлетели…

(17)Уже с зачина стало ясно, что этой капеллой достигнута такая степень спетости, такая подвижность и слаженность голосов, которую практически немыслимо достигнуть десяти раз­ным людям, какими бы вокальными данными и мастерством они ни обладали, и если бы это песнопение проходило в сопровождении любых, особенно современных, музыкальных инстру­ментов, то, несомненно, такое уникальное здание на десяти опорах разрушилось бы. (18)Редкая судьба могла устроить такое чудо – чтобы именно они, эти десятеро, отмеченные свыше, роди­лись примерно в одно и то же время, выжили и обнаружили друг друга, прониклись сыновним чувством долга перед праотцами. (19)И в этом была сила их искусства, сильного лишь страстью, упоением, могуществом исторгаемых звуков и чувств.

(20)Слушатели были покорены, зачарованы, повергнуты в раздумья; каждому представился случай самому по себе, в одиночку, примкнуть к тому, что веками слагалось в трагических заблуждениях и озарениях разума, вечно ищущего себя вовне, и в то же время вместе со всеми, коллективно воспринять Слово, удесятеряющее силу пения от сопричастности к нему множества душ. (21)И в то же время воображение увлекало каждого в тот неясный, но всегда до боли желанный мир, слагающийся из собственных воспоминаний, грёз, тоски, укоров совести, из утрат и радостей, изведанных человеком на его жизненном пути.

(22)Я не понимал и, по правде говоря, не очень и желал понимать, что происходило со мной в тот час, что приковало мои мысли и чувства с такой неотразимой силой к этим десяте­рым певцам, с виду таким же, как и я, людям, но гимны, которые они распевали, словно исхо­дили от меня, от моих собственных побуждений, от накопившихся болей, тревог и восторгов, до сих пор не находивших во мне выхода, и, освобождаясь от них и одновременно наполняясь но­вым светом и прозрением, я постигал благодаря искусству этих певцов изначальную сущность храмового песнопения – этот крик жизни, крик человека с вознесёнными ввысь руками, гово­рящий о вековечной жажде утвердить себя, облегчить свою участь, найти точку опоры в необо­зримых просторах вселенной, трагически уповая, что существуют, помимо него, ещё какие-то небесные силы, которые помогут ему в этом.

(23)Как я радовался, как благодарил случай, приведший меня сюда, чтобы подарить мне этот праздник, когда моё существование словно бы вышло на вневременной и внепространственный простор, где чудодейственно совмещались все мои познания и переживания, – и в вос­поминаниях о прошлом, в сознании настоящего и в грёзах о будущем. (24)И среди этих раз­мышлений мне подумалось, что я ещё не любил, и тоска по любви, которая жила в моей крови и ждала своего часа, дала о себе знать щемящей болью в груди. (25)Кто она, где она, когда и как это будет? (26)Несколько раз я оглядывался невольно на двери – возможно, она пришла и сто­ит там, слушает и ждёт, когда я увижу её. (27)Как жаль, что её не было в тот час в том зале, как жаль, что невозможно было тогда разделить с ней то, что меня волновало и питало моё вообра­жение. (28)И ещё я думал – только бы судьба не устроила из этого нечто смешное, такое, что потом самому будет стыдно вспоминать…

(По Ч.Т. Айтматову*)

* Чингиз Торекулович Айтматов (1928-2008) – советский писатель, дипломат.

(1)Ночью, часов в 12, по Тверскому бульвару шли два приятеля. (2)Один высокий, красивый брюнет в поношенной медвежьей шубе и цилиндре, другой – маленький, рыженький человек в рыжем пальто с белыми костяными пуговицами. (3)Оба шли и молчали. (4)Брюнет слегка насвистывал мазурку, рыжий угрюмо глядел себе под ноги.

— (5)Не посидеть ли нам? — предложил наконец брюнет, когда оба приятеля увидели тёмный силуэт Пушкина и огонёк над воротами Страстного монастыря.

(6)Рыжий молча согласился, и приятели уселись.

— (7)У меня есть к тебе маленькая просьба, Николай Борисыч, — сказал брюнет после некоторого молчания. — (8)Не можешь ли ты, друг, дать мне взаймы рублей десять-пятнадцать? (9)Через неделю отдам…

(10)Рыжий молчал.

— (11)Я не стал бы тебя и беспокоить, если бы не нужда. (12)Скверную штуку сыграла со мной сегодня судьба… (13)Жена дала мне сегодня утром заложить свой браслет… (14)Нужно ей за свою сестрёнку в гимназию заплатить… (15)Я, знаешь, заложил и вот… при тебе сегодня карты нечаянно проиграл…

(16)Рыжий задвигался и крякнул.

— (17)Пустой ты человек, Василий Иваныч! — сказал он, покрививши рот злой усмешкой. — (18)Пустой человек! (19)Какое ты право имел садиться с барынями играть в карты, если ты знал, что эти деньги не твои, а чужие? (20)Ну, не пустой ли ты человек, не фат ли? (21)Постой, не перебивай… (22)Дай я тебе раз навсегда выскажу… (23)К чему эти вечно новые костюмы, эта вот булавка на галстухе? (24)К чему этот дурацкий цилиндр? (25)К чему это вечное хвастанье своими несуществующими знакомствами? (26)Знаком и с Хохловым, и с Плевако, и со всеми редакторами! (27)Когда ты сегодня лгал о своих знакомствах, у меня за тебя глаза и уши горели! (28)Лжёшь и не краснеешь! (29)А когда ты играешь с этими барынями, проигрываешь им женины деньги, ты так пошло и глупо улыбаешься, что просто… пощёчины жалко!

— (30)Ну оставь, оставь… Ты не в духе сегодня…

— (31)Ну, пусть это фатовство есть мальчишество, школьничество… (32)Я согласен допустить это, Василий Иваныч… ты ещё молод… (33)Но не допущу я… не пойму одной вещи… (34)Как мог ты… сподличать? (35)Я видел, как ты, сдавая, достал себе из-под низу пикового туза!

(36)Василий Иваныч покраснел, как школьник, и начал оправдываться. (37)Рыжий настаивал на своём. (38)Спорили громко и долго. (39)Наконец оба мало-помалу умолкли и задумались.

— (40)Это правда, я сильно завертелся, — сказал брюнет после долгого молчания. — (41)Правда… (42)Весь я потратился, задолжался, растратил кое-что чужое и теперь не знаю, как выпутаться. (43)Совестно и людей, и самого себя… (44)Делаю массу глупостей, гадостей, из самых мелких побуждений, и в то же время никак не могу остановиться… (45)Скверно! (46)А ты, Николай Борисыч, не осуждай меня… не бросай камня…

(47)Николай Борисыч машинально, сам того не сознавая, протянул вперёд руку и… махнул ею. (48)Звук пощёчины нарушил тишину ночи… (49)Цилиндр слетел с головы брюнета и покатился по утоптанному снегу. (50)Всё это произошло в одну секунду, неожиданно, и вышло глупо, нелепо. (51)Рыжему тотчас же стало стыдно этой пощёчины. (52)Он уткнул лицо в полинялый воротник пальто и зашагал по бульвару. (53)Дойдя до Пушкина, он оглянулся на брюнета, постоял минуту неподвижно и, словно испугавшись чего-то, побежал к Тверской…

(54)Василий Иваныч долго просидел молча и не двигаясь. (55)Мимо него прошла какая-то женщина и со смехом подала ему цилиндр. (56)Он машинально поблагодарил, поднялся и пошёл.

(57)«Сейчас зуденье начнётся, – думал он через полчаса, взбираясь по длинной лестнице к себе на квартиру. – (58)Достанется мне от супруги за проигрыш! (59)Всю ночь будет проповедь читать! (60)Скажу, что потерял деньги…»

(По А.П. Чехову*)

* Антон Павлович Чехов (1860-1904) – русский писатель, прозаик, драматург.

(1)Неподалёку от Кешкиного дома протекала речка. (2)В начале лета крикливые буксиры забили всю речку лесом. (3)Намокшие за долгое путешествие брёвна жались к берегу, как стадо усталых молчаливых тюленей. (4)Ребята постарше придумали игру, даже не игру, а просто так – занятие. (5)Они перескакивали по брёвнам с одного на другое. (6)Брёвна под ногами тонули, но в этом и был весь интерес. (7)Сколько великолепного, сосущего под ложечкой страха, сколько хвастливой гордости доставляла прыгунам эта затея! (8)Чемпионом на брёвнах считался Мишка.

(9)Однажды на берегу играли Кешка, Круглый Толик и Людмилка. (10)Мальчишки ходили по брёвнам у самого берега, а Людмилка сидела на песке и поддразнивала.

— (11)Слабо дальше!.. (12)Слабо дальше!..

(13)Мальчишки не очень-то слушали, что она там кричит, и скоро ей надоело их дразнить. (14)Она стала переплетать свои маленькие, с мизинец, косы. (15)Налетел ветер, вырвал у неё из рук белую шёлковую ленточку и отнёс на самые дальние брёвна.

(16)Людмилка заревела.

— (17)Моя ленточка!.. (18)Теперь мне от мамы попадё-ёт… (19)И всё из-за вас!..

(20)Кешка видел, что ветер вот-вот сбросит ленточку в воду. (21)Не раздумывая, он прыгнул на бревно подальше, потом на следующее. (22)Добрался до ленточки; только наклонился, чтобы её поднять, как брёвна расступились, и он провалился в воду. (23)Не успей Кешка вовремя расставить руки, случилась бы непоправимая беда.

— (24)Кешка утонул! — вскрикнула Людмилка.

(25)Толик, чувствовавший себя на брёвнах очень неустойчиво, прыгнул на берег и что есть мочи припустил к дому, за ним Людмилка, воя от страха, понеслась домой.

— (26)Мама!.. (27)Никому не скажешь? — выпалила она, врываясь в квартиру. — (28)Кешка утону-у-ул!..

— (29)Да что ты! — всплеснула руками Людмилкина мать, заперла дочку на ключ, быстро выскочила на лестницу и застучала по ступенькам тонкими каблуками.

(30)Кешка тем временем держался за брёвна, болтал ногами в воде, стараясь закинуть хоть одну наверх. (31)Но либо ботинки стали тяжёлыми, либо сил у Кешки осталось совсем мало – выкарабкаться ему не удавалось. (32)Пальцы немели. (33)Плечи опускались всё ниже.

— (34)Держись, Кешка!

(35)От забора, перескакивая через камни, размахивая руками для равновесия, мчался Мишка. (36)За ним, пыхтя, катился Круглый Толик.

(37)Мишка громко кричал:

— Держись!

(38)Кешка крепче вцепился в скользкую кору. (39)А Мишка вскочил на брёвна, прыгнул раз, другой… лёг на живот и схватил Кешку за ворот.

(40)От забора к речке бежали Кешкина мама, Кешкин сосед – шофёр Василий Михайлович, соседка тётя Люся. (41)И позади всех, осторожно пробираясь между камнями и досками, поспешала мать Людмилки.

(42)Сразу стало шумно. (43)Тётя Люся принялась тормошить Кешку, будто сомневаясь, он ли это. (44)А Кешкина мама опустилась на жёлтые камни и заплакала. (45)Ребята прижались друг к другу; они почти оглохли от шума, оторопели от такого яростного внимания… (46)А Кешка посмотрел на маму и произнёс добрые слова.

— (47)Ну чего ты, ма?.. (48)Ну чего?.. (49)Я ведь не утонул, а ты плачешь!..

(По Р.П. Погодину*)

* Радий Петрович Погодин (1925-1993) – русский советский писатель, поэт, сценарист, художник, детский писатель.

(1)Я точно знаю: меня когда-то сформировали, изменили несколько конкретных человек. (2)И первая среди них была – наша учительница по литературе, которая на первых порах у меня даже вызывала внутренний протест: «Так на уроках не говорят!» (3)Так неформально, так от себя, через себя. (4)Потом была преподавательница латыни в университете, которая казалась мне пришедшей из старинной гимназии. (5)Так удивительно она говорила о латинской грамматике и поэзии, умудряясь говорить о культуре в целом. (6)И ещё несколько доцентов, профессоров, посидев на лекциях или позанимавшись на семинарах у которых я становилась чуть другой. (7)Дело не в количестве обретённой информации или навыков. (8)Дело в мироощущении, в осознании чего-то самого важного.

(9)Русские писатели-философы братья Стругацкие, облачавшие свои философские вопросы и странные на первый взгляд ответы на них в форму «фантастической» прозы, пришли к пугающему выводу: человечество неизбежно (чем дальше, тем больше) раскалывается на две неравные части. (10)Разрыв с каждым годом становится всё заметнее, всё трудно преодолимей.

(11)Это как тектонический разрыв земных плит. (12)Уж мы-то точно ничего не можем с этим поделать. (13)Я это знаю. (14)И всё равно – мне кажется, что с людьми – не как с тектоническими плитами. (15)Я словом, своим словом, могу что-то поменять. (16)Слово – это поступок. (17)Словом можно убить. (18)Можно вернуть к жизни – правда, не всегда. (19)Остановить от последнего шага. (20)Объявить перемирие. (21)Остановить войну вообще. (22)Любую – в классе, в государстве, в мире. (23)Открыть глаза. (24)Поменять угол зрения. (25)Увидеть то, что скрыто. (26)Обнажить суть. (27)Вдохнуть в человека надежду. (28)И тогда он сможет то, что никогда бы и не попробовал сделать. (29)Спеть, прыгнуть, победить – врага, болезнь, даже смерть.

(30)Я вижу смысл в том, чтобы заставить по-другому думать Сашу Лудянову, Катю Бельскую, других мальчиков и девочек. (31)Гораздо больше смысла, чем написать диссертацию, ещё одну, двухсотую, по Гёте, Горькому или иному классику, ведь именно к этому нас готовили в университете.

(32)Я уговариваю себя. (33)Конечно, я уговариваю себя. (34)Я не писала диссертацию – полезную, бесполезную, и вряд ли напишу. (35)Я переводила статьи выдающихся физиков и математиков современности с немецкого и английского на русский. (36)Чтобы ускорить развитие науки. (37)Чтобы усилить раскол между теми, кто знает и хочет знать, и теми, кто не знает. (38)И не хочет знать.

(39)Я не буду спешить. (40)Я разберусь.

(По Н.М. Терентьевой*)

* Наталия Михайловна Терентьева – современная писательница, работает в жанре городской прозы.

(1)Каждому из детей неделю назад я отправил поздравительное письмо, которое они, наверное, уже получили. (2)И, конечно же, не один раз попросили маму или папу, бабушку или дедушку перечитать его. (3)Вот что я писал.

(4)«Здравствуй, дорогой… (5)Я твой учитель. (6)Меня зовут Шалва Александрович. (7)Поздравляю тебя: ты поступаешь в школу, становишься взрослым. (8)Надеюсь, что мы с тобой станем большими друзьями и что ты будешь дружить со всеми ребятами в классе. (9)А знаешь, сколько у тебя будет товарищей? (10)Тридцать пять. (11)Школа у нас большая, в четыре этажа, с переходами. (12)Ты уже взрослый и поэтому сам должен найти свой класс. (13)Запомни, как это сделать. (14)Как только поднимешься по ступенькам главного входа, увидишь красные стрелки. (15)Следи за ними, и они приведут тебя в твой класс. (16)На дверях его нарисована ласточка. (17)А если всё же запутаешься – не бойся, тебе обязательно помогут найти дорогу ребята, которые дежурят в коридоре. (18)Я буду ждать тебя в классе, буду рад познакомиться с тобой!

(19)Учитель».

(20)Нужно ли доказывать, что у многих ребят эти письма сейчас лежат под подушками? (21)Письма на цветной бумаге, адресованные им, из школы, от первого учителя!

(22)Но каков этот первый в его школьной жизни учитель?

(23)Нет сомнений: в каждой семье в последние дни только и говорят об учителе, который послал это письмо и который 1 сентября встретит своего воспитанника в школе. (24)Говорят по-разному – в зависимости от того, у кого что наболело в общении с ребёнком, у кого какая точка зрения на воспитание. (25)И в воображении каждого ребёнка его первый учитель, которого он ещё в глаза не видел, рисуется по-разному. (26)По-разному рисуются его облик и характер.

(27)В большинстве семей в воображении ребёнка родители и старшие создают образ всезнающего, доброго, чуткого, горячо любящего детей человека. (28)Однако в некоторых семьях суждения родителей и старших создадут в воображении ребёнка существо, строго следящее за любым малейшим проступком; оно будет наказывать – строго! – всех, кто не слушает старших, не ест всё, что даёт мама или бабушка, капризничает, шумит и шалит, оно выгонит из школы всех таких детей, оно… (29)Дети в таких семьях нарисовали бы первого своего учителя в облике Бабы-Яги или Буки. (30)А на другой день, придя в школу и увидев своего учителя, закричали бы что есть мочи, прильнув к матери: «Не хочу в школу!..»

(31)Почему создаётся в одних семьях облик учителя – доктора Айболита, в других – Бабы-Яги? (32)Ведь родителям шестилетних детей давно не страшны никакие Бабы-Яги и Буки, но они пугают ими своих малышей. (33)Почему? (34)Почему некоторые из них берут в союзники в воспитании своих детей этих героев, а не докторов Айболитов? (35)Почему они думают, что ребёнка легко воспитывать запугиванием? (36)Мой опыт мне подсказывает: молодые родители просто не знают азбуку воспитания.

(37)О чём я мечтаю в канун первого сентября, сидя до глубокой ночи за своим письменным столом? (38)Вот о чём: чтобы во всех старших классах школьники держали в руках самую красивую книгу и спешили на самый интересный урок, чтобы студенты всех вузов и колледжей тоже держали ту же самую красивую книгу и спешили послушать самую интересную лекцию. (39)А предмет, который заключён в этих книгах, о котором говорится на этих интересных уроках и лекциях, я бы назвал так: «Человек – созидатель Человека». (40)Педагогика становится обязательной наукой для всех, ибо быть воспитателем – гражданский долг каждого члена общества. (41)Далеко ли до исполнения этой мечты? (42)Как хочется приблизить её!

(43)А тем временем в школе я буду делать своё…

(44)Какие у вас очаровательные улыбки, дети! (45)Разве я имею право погасить их в классе?.. «(46)Не бойтесь меня, дорогие мои, я совсем не злой! (47)Вы любите доктора Айболита? (48)Он же мой друг! (49)Вот видите, у нас есть общий любимец! (50)Вы все мне очень нравитесь, и я жду вас с нетерпением!» – мысленно говорю я своим будущим ученикам, глядя на их фотокарточки.

(По Ш.А. Амонашвили*)

* Шалва Александрович Амонашвили (род. в 1931 г.) – доктор психологических наук, профессор, академик Российской академии образования.