(1)Жара. (2)Синева. (3)Мушиная музыка и мука. (4)Рояль у самого окна, жасмин. (5)Пот льёт, пальцы красные – играю всем телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажи­мом и, главное, всем своим отвращением к игре. (6)Смотрю на кисть, которую в детстве матери нужно было держать на одной линии (напряжения!) с локтем и первым пальцевым суставом и так неподвижно, чтобы не расплескать поставленной на неё (оцените коварство!) чашки с кипящим кофе или не скатить серебряного рубля. (7)Все на воле: Андрюша с папой пошли купаться, мама с Асей – «на пеньки», Валерия – в Тарусу на почту, только кухарка одна стучит котлетным ножом – и я – по клавишам. (8)Или осень: Андрюша строгает палку, Ася, высунув язык, рисует дóма, мама читает, Валерия пишет письмо Вере Муромцевой, я одна – «играю». (9)Зачем?

— (10)Нет, ты не любишь музыку! — сердилась мать (именно сердцем – сердилась!) в ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок с табурета. — (11)Нет, ты музыку — не любишь!

(12)Нет – любила. (13)Музыку – любила. (14)Я только не любила – свою. (15)Для ребёнка будущего нет, есть только сейчас (которое для него – всегда). (16)А сейчас были гаммы, и этюды, и ничтожные пьески.

(17)И моя будущая виртуозность была для меня совершенно призрачной. (18)Хорошо было ей, которая на рояле могла всё, ей, на клавиатуру сходившей, как лебедь на воду, ей, на моей памяти памяти в три урока научившейся на гитаре и игравшей на ней концертные вещи, ей, с нотного листа читавшей, как я с книжного, хорошо ей было «любить музыку». (19)В ней две музыкаль­ные крови, отцовская и материнская, слились в одну, эти две-то её всю и дали! (20)И она не учитывала, что собственной, певучей, лирической, одностихийной, она сама же противопоста­вила во мне браком – другую, филологическую и явно-континентальную, с её кровью – неслиянную – и неслившуюся.

(21)Мать залила нас музыкой. (22)Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже ни­когда не выплыли – на свет дня! (23)Мать затопила нас, как наводнение. (24)Её дети с рожде­ния были обречены. (25)Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни. (26)Всё лучшее, что можно было слышать, я слышала с рождения. (27)Каково же было после невыносимого волшебства ежевечерних ручьёв слышать своё чест­ное, унылое, из кожи вон лезущее, под собственный счёт и щёлк метронома «игранье»? (28)И как я могла не чувствовать к нему отвращенья? (29)Рождённый музыкант бы переборол. (30)Но я не родилась музыкантом. (31)Помню, кстати, что одна из её самых любимых русских книг была «Слепой музыкант», которым она меня постоянно попрекала, как и трёхлетним Моцартом, и четырёхлетней собой, а позже – Мусей Потаповой, которая меня обскакивала, и кем ещё не, и кем только не!..

(32)Андрюша на рояле не учился. (33)Бедный Андрюша, на которого не хватило – ушей? свободной клавиатуры? получаса времени? просто здравого смысла? чего? – всего и больше всего – слуха. (34)Но вышло как по-писаному: ни из Валеринных горловых полосканий, ни из моего душевного туше, ни из Асиных «тили-тили» – ничего не вышло, из всех наших дарова­ний, мучений, учений – ничего. (35)Вышло из Андрюши, отродясь не взятого на наш гордели­вый музыкальный корабль, попавшего в нашем доме в некое междумузыкальное пространство. (36)Но по-особому вышло, и двойной запрет сбылся: ни петь, ни играть на рояле он не стал, но, из Андрюши став Андреем, сам, самоучкой, саморучно и самоушно, научился играть сначала на гармонике, потом на балалайке, потом на мандолине, потом на гитаре, подбирая по слуху – всё, и не только сам научился, ещё и Асю научил на балалайке, и с бóльшим успехом, чем мать на рояле: играла громко и верно.

(По М.И. Цветаевой*)

* Марина Ивановна Цветаева (1892-1941) – русский поэт Серебряного века, перево­дчица, автор биографических эссе и критических статей.