(1)Мама и Серёжа долго спорили. 

— (2)Все наши знакомые дамы так сделали, — говорила мама. — (3)И я так сделаю. 

— (4)Нет, мама, — возражал Серёжа, — ты так не должна делать. 

— (5)Почему я не должна, если другие делают? — спрашивала мама. 

— (6)Они не хорошо делают, — спорил Серёжа, — и я не хочу, чтобы ты это сделала. 

— (7)Да это – не твоё дело, Серёжа! — говорила мама, досадливо краснея. 

(8)Тогда Серёжа принимался плакать. (9)Мама стыдила: 

— Четырнадцатилетний мальчик, а плачешь, как совсем маленький. 

(10)И так продолжалось несколько дней, – всё из-за кольца обручального. (11)Мама хотела его пожертвовать в пользу раненых. (12)Говорила Серёже: 

— Так все делают. (13)Из этого большие деньги можно собрать. 

(14)Серёжа настойчиво требовал, чтобы его мама так не делала.

— (15)Папа сражается, а ты его кольцо отдашь! — кричал он. 

— (16)Пойми, для раненых, — уговаривала мать.

— (17)Отдай что-нибудь другое, а не кольцо обручальное, — говорил Серёжа. — (18)Деньгами дай. 

(19)Мать пожимала плечами. 

— (20)Серёжа, ты знаешь, у нас не так много денег. (21)Штабс-капитанское жалованье, на него не раскутишься. 

— (22)Не покупай яблок, накопишь побольше, чем за колечко дадут; да и мало ли на чём можно сберечь! 

(23)Каждый раз, когда мама уходила, Серёжа решительно говорил ей:

— Мама, без кольца не смей приходить. 

(24)Наконец, решили написать отцу, – как он скажет, так и сделать. (25)Мама написала, а Серёжа в своём письме отцу ничего о кольце не писал: что-то скажет сам папа? 

(26)Перестали спорить. (27)Но Серёжа всё посматривал на мамины руки: блестит колечко? (28)Блестит, – и успокоится Серёжа. 

(29)Прошло несколько дней, пришли ответы из армии от Серёжина отца и Серёже, и маме. (30)Серёжа своё письмо распечатал, а читать не может: сердце бьётся от нетерпения узнать, что в том письме написано, которое мама читает. (31)Мама письмо прочла, обрадовалась, улыбнулась. 

— (32)Папа согласен. 

(33)Покраснел Серёжа, стоит потупясь. 

— (34)Вот, читай сам, — говорит мама. 

(35)Серёжа читает: «Насчёт кольца делай, как хочешь. (36)Дело, конечно, не в кольце, я знаю, что ты меня любишь, ты обо мне тоже знаешь, а всё остальное – ерунда, не суть важно». 

(37)Серёжа прочёл, улыбнулся. (38)Спросил: 

— Тебе, мама, этого достаточно? 

(39)Мама слегка повела плечом, сказала: 

— Ну вот видишь, папа согласен. 

— (40)А ты, мама, умеешь между строчек читать? — спросил Серёжа. — (41)Невесело было папе тебе так писать о колечке. (42)Он своё носит, не снимает. 

(43)Мама покраснела, но всё-таки спорила: 

— Да ведь согласился же папа! 

— (44)Мама, пойми, — убеждающим голосом говорил Серёжа, — ведь если и кольцо, и всякая памятная вещь – ерунда, не суть важно, то подумай, что же в душе-то у человека должно быть! (45)Милая была вещичка, памятная, – ерунда! (46)Хороший был собор в Реймсе, – не суть важно! 

— (47)Серёжа, — строго сказала мама, — нельзя сравнивать: там всенародная святыня, много поколений…

— (48)Мама! — воскликнул Серёжа, перебивая её, — то для всех свято, а это свято только для нас, но свято, свято! (49)Если в каждом доме нет святого, заветного, так как же оно для всего народа вырастет, из чего? (50)Всё – ерунда, не суть важно, – из чего же большое, великое накопится! (51)Ты думаешь, когда папа это писал, что он чувствовал? 

— (52)Что чувствовал! — нерешительно сказала мама. — (53)Чувствовал, что я для раненых…

— (54)Нет, мама, — горячо говорил Серёжа, — очень ему горько было. (55)Шутливые слова писал нарочно, чтобы не показать тебе, и другим не показать. (56)Пойдёт в сражение, подумает: ну, что ж, у вдовы моего колечка не будет, кто-нибудь наденет ей на пальчик другое. 

(57)Мама вскрикнула: 

— Серёжка, противный, не смей так говорить! 

(58)И заплакала горько. (59)Серёжа стоял перед нею на коленях, целовал её руку, где ещё блестело обручальное, и говорил:

— (60)Мама, милая, мы сбережём для раненых на другом. (61)Можно вместо белого хлеба есть чёрный, не покупай мне новых башмаков, я дома босиком ходить буду; можно мало ли какой расход сократить, но колечка не смей отдавать. 

— (62)Хорошо, не отдам, — тихо сказала мама. — (63)Только о раненых надо же подумать? 

— (64)Подумаем, мама, — весело сказал Серёжа. 

(65)Сберегли колечко для себя, сберегли для раненых на другом. (66)Мама с Серёжею сильно сократили все свои расходы, и каждый месяц удавалось им немало отдавать на раненых. (67)Маленькая, домашняя святыня теплилась на маминой руке, радовала Серёжу и утешала его за маленькие лишения. (68)В уюте милых комнат босые Серёжины ноги светились, как восковые свечи, и радовали маму. 

(69)А отцу мама и Серёжа написали в тот же вечер, что с колечком передумали и не отдадут его ни за что.

 

(По Ф.К. Сологубу*)

* Фёдор Кузьмич Сологуб (1863-1927) – русский поэт, писатель, драматург, публицист.

---

(1)Анна Павловна, прикрыв одной рукой глаза от солнца, другой указывала сыну попеременно на каждый предмет. 

— (2)Погляди-ка, — говорила она, — какой красотой бог одел поля наши! (3)Вон с тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберём; а вон и пшеничка есть, и гречиха. (4)А лес-то как разросся! (5)Дровец с своего участка мало-мало на тысячу продадим. (6)А дичи, дичи что! (7)И ведь всё это твоё, милый сынок: я только твоя приказчица. (8)Погляди-ка, озеро: что за великолепие! (9)Рыба так и ходит! (10)Вон твои коровки и лошадки пасутся. (11)Здесь ты один всему господин, а там, может быть, всякий станет помыкать тобой. (12)А ты хочешь бежать от такой благодати… (13)Останься! 

(14)Александр молчал. 

— (15)Да ты не слушаешь, — сказала она. (16)Куда это ты так пристально загляделся? 

(17)Он молча и задумчиво указал рукой вдаль. (18)Там, между полей, змеёй вилась и убегала за лес дорога в обетованную землю, в Петербург. (19)Анна Павловна молчала несколько минут, чтоб собраться с силами. 

— (20)Так вот что! — проговорила она уныло. — (21)Ну, мой друг, поезжай, уж если тебя так тянет отсюда: я не удерживаю! (22)По крайней мере не скажешь, что мать заедает твою молодость и жизнь. 

(23)Бедная мать! (24)Вот тебе и награда за твою любовь! (25)Того ли ожидала ты? (26)В том-то и дело, что матери не ожидают наград. (27)Мать любит без толку и без разбору. (28)Велики вы, славны, красивы, горды, переходит имя ваше из уст в уста, гремят ваши дела по свету – голова старушки трясётся от радости, она плачет, смеётся и молится долго и жарко. (29)А сынок большею частью и не думает поделиться славой с родительницею. (30)Нищи ли вы духом и умом, отметила ли вас природа клеймом безобразия, точит ли жало недуга ваше сердце или тело, наконец, отталкивают вас от себя люди и нет вам места между ними – тем более места в сердце матери. (31)Она сильнее прижимает к груди неудавшееся чадо и молится ещё долее и жарче. 

(32)Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? (33)Ему было двадцать лет. (34)Жизнь с пелёнок ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его; нянька всё пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя; профессора твердили, что он пойдёт далеко.

(35)О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху. (36)От этого будущее представлялось ему в радужном свете. (37)Его что-то манило вдаль, но что именно – он не знал. (38)Там мелькали обольстительные призраки, слышались смешанные звуки – то голос славы, то любви: всё это приводило его в сладкий трепет. 

(39)Ему скоро тесен стал домашний мир. (40)Природу, ласки матери, благоговение няньки и всей дворни, мягкую постель, вкусные яства – все эти блага, которые так дорого ценятся на склоне жизни, он весело менял на неизвестное, полное увлекательной и таинственной прелести. (41)Даже любовь Софьи, первая, нежная и розовая любовь, не удерживала его. (42)Что ему это любовь? (43)Он мечтал о колоссальной страсти, которая не знает никаких преград и свершает громкие подвиги. (44)Мечтал он и о пользе, которую принесёт отечеству. (45)Он прилежно и многому учился. (46)В аттестате его сказано было, что он знает с дюжину наук да с полдюжины древних и новых языков. (47)Но более всего он мечтал о славе писателя. (48)Стихи его удивляли товарищей. (49)Перед ним расстилалось множество путей, и один казался лучше другого. (50)Он не знал, на которой броситься.

(51)Как же ему было остаться? (52)Мать желала – это опять другое и очень естественное дело. (53)В сердце её отжили все чувства, кроме одного – любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. (54)Уж давно доказано, что женское сердце не живёт без любви. 

(55)Александр был избалован, но не испорчен домашнею жизнью. (56)Любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили в нем сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества. (57)Это же самое, может быть, расшевелило в нём и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; всё будет зависеть от материала, который вольёшь в неё. 

(58)Гораздо более беды для него было в том, что мать его, при всей своей нежности, не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидало его и ожидает всякого впереди. (59)Нужно было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться со своими силами и подумать о своей судьбе — словом, узнать, что он мужчина. (60)Где же было Анне Павловне понять всё это и особенно выполнить? (61)Читатель видел, какова она. (62)Не угодно ли посмотреть ещё? (63)Она уже забыла сыновний эгоизм. (64)Александр Фёдорыч застал её за вторичным укладываньем белья и платья. (65)В хлопотах и дорожных сборах она как будто совсем не помнила горя. 

 

(По И.А. Гончарову*)

* Иван Александрович Гончаров (1812-1891) – русский писатель и литературный критик.

---

(1)Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач, любивший молча толкать людей плечом так, что они отлетали от него мячиками, – этот молчаливый озорник отвёл меня однажды в угол за конюшню и предложил мне: 

— Лексей, научи меня книгу читать, я тебе полтину дам, а не научишь – бить буду, со света сживу, ей-богу, вот – крещусь! 

(2)И размашисто перекрестился. 

(3)Я побаивался его угрюмого озорства и начал учить парня со страхом, но дело сразу пошло хорошо: Рыбаков оказался упрям в непривычном труде и очень понятлив. (4)Недель через пять, возвращаясь с работы, он таинственно позвал меня к себе и, вытащив из фуражки клочок измятой бумаги, забормотал, волнуясь:

— Гляй! (5)Это я с забора сорвал, что тут сказано, а? (6)Погоди – «продаётся дом» – верно? (7)Ну – продаётся?

— (8)Верно.

— (9)Понимаешь – гляжу на забор, а мне будто шепчет кто: «продаётся дом»! (10)Господи помилуй… (11)Прямо как шепчет, ей-богу! (12)Слушай, Лексей, неужто я выучился – ну? 

— (13)А читай-ка дальше!

(14)Он уткнул нос в бумагу и зашептал: 

— «Двух – верно? – етажный, на каменном»… 

(15)Рожа его расплылась широчайшей улыбкой, он мотнул головой, выругался матерно и, посмеиваясь, стал аккуратно свёртывать бумажку.

— (16)Это я оставлю на память – как она первая… (17)Ах ты господи… (18)Понимаешь? (19)Как будто шепчет, а? (20)Диковина, брат. (21)Ах ты…

(22)Я хохотал безумно, видя его густую, тяжёлую радость, его детское милое недоумение перед тайной, вскрывшейся перед ним, тайной усвоения посредством маленьких чёрных знаков чужой мысли и речи, чужой души. 

(23)Я мог бы много рассказать о том, как чтение книг – этот привычный нам, обыденный, но в существе своём таинственный процесс духовного слияния человека с великими умами всех времён и народов, – как этот процесс чтения иногда вдруг освещает человеку смысл жизни и место человека в ней, я знаю множество таких чудесных явлений, исполненных почти сказочной красоты. 

(24)Вот так же, как угрюмому озорнику Рыбакову, книги шептали мне о другой жизни, более человеческой, чем та, которую я знал. (25)Окрыляя ум и сердце, книги помогли мне подняться над гнилым болотом, где я утонул бы без них, захлебнувшись глупостью и пошлостью. (26)Всё более расширяя предо мною пределы мира, книги говорили мне о том, как велик и прекрасен человек в стремлении к лучшему, как много сделал он на земле и каких невероятных страданий стоило это ему. 

(27)И в душе моей росло внимание к человеку – ко всякому, кто бы он ни был, скоплялось уважение к его труду, любовь к его беспокойному духу. (28)Жить становилось легче, радостнее – жизнь наполнялась великим смыслом. (29)Книги воспитали во мне чувство личной ответственности за всё зло жизни и вызвали у меня религиозное преклонение пред творческой силой разума человеческого. 

(30)И с глубокой верою в истину моего убеждения я говорю всем: любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пёстрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку. 

(31)Пусть она будет враждебна вашим верованиям, но если она написана честно, по любви к людям, из желания добра им – тогда это прекрасная книга! 

 

(По М. Горькому*) 

* Максим Горький (настоящее имя – Алексей Максимович Пешков; 1868-1936) – русский и советский писатель, прозаик, драматург.

---

(1)Однажды вечером, подготовляясь к завтрашнему уроку по проклятой фортификации, Александров громко и злобно чертыхнулся: 

— Нет, когда же я, чёрт побери, освоюсь с этой фортификационной путаницей, да будут прокляты и она, и полковник Колосов. 

(2)Сосед его по койке, скромный, тихий, благовоспитанный Прибиль, сказал сочувственно: 

— Послушайте-ка, друг Александров, не сердитесь на то, что я ввязываюсь не в свое дело. (3)Я уже давно замечаю, что у вас постоянные недоразумения с фортификацией. (4)Мне кажется, что я могу вам немножко помочь, если вы, конечно, позволите. (5)Всё дело в сущем пустяке, который можно в одну минуту удалить. (6)Вот, например, мой портсигар. (7)Предположим, что он вам очень понравился и вам хочется заказать мастеру совершенно точно такой же. (8)Что вы для этого делаете? (9)Вы приходите к мастеру и говорите: «Любезный мастер, сделайте мне хороший портсигар из карельской берёзы, шести дюймов в длину, четырёх в ширину и двух в толщину». (10)Не так ли? (11)Для того чтобы заказ лучше удержался в его памяти, вы можете взять листик бумаги, карандаш и линейку и начертить все размеры. (12)Ведь не придёт же вам в голову написать этот портсигар для мастера на полотне масляными красками, хотя вы и отличный художник? (13)Вы смотрите на фортификационные чертежи как на стереометрию, а они только планиметрия. 

(14)На другой же день, во время очередной репетиции, Александров дал своим сокурсникам небольшое представление. 

— (15)Александров! — вызвал его своим бесцветным голосом полковник, у которого и глаза, и перо, казалось, уже готовились поставить привычную единицу, — потрудитесь начертить двойной траверс и указать все его размеры. 

(16)Александров подошёл к доске, вынул из кармана тщательно очищенный по колосовской манере мелок, завёрнутый аккуратно в чистую белую бумагу, и совершенно колосовским, стеклянным голосом громко объявил: 

— Двойной траверс. 

(17)Он чертил замечательно скоро и уверенно. (18)Окончив чертёж и подписав все цифры, Александров со спокойной отчётливостью назвал все линии и все размеры, не произнеся ни одного лишнего слова, не сделав ни одного ненужного движения, спрятал мелок в карман и по-строевому вытянулся, глядя в холодные глаза полковника. 

(19)Колосов помолчал. (20)Впервые юнкера увидели на его каменном лице что-то похожее на удивление.

— (21)Гм. (22)Теперь вы меня поставили в очень неудобное положение. (23)Поставить вам двенадцать я не могу, ибо это знак абсолютного совершенства, какого в мире не существует. (24)Одиннадцать это самый высший балл, на которые знаю фортификацию только я. (25)Поэтому не обижайтесь, что на этот раз я поставлю вам только десять. (26)Можете сесть. 

(27)Это была большая победа, окрылившая Александрова. (28)После неё он сделался лучшим фортификатором во всём училище и всегда говорил, что фортификация – простейшая из военных наук.

 

(По А.И. Куприну*)

* Александр Иванович Куприн (1870-1938) – русский писатель, переводчик.

---

Эта заметка предназначалась для газеты, которую в 1924 г. Союз писателей решил выпустить к 125-летию со дня рождения А.С. Пушкина. Опубликована лишь в 1962 году.

 

(1)Сто двадцать пять лет – очень немного на весах истинного искусства. (2)За такое короткое время можно, однако, успеть повернуться спиной к собственному восторгу и поставить над вчерашним днём подлинного искусства вопросительный знак. 

(3)Мы призваны, – согласились, – и я в том числе, – писать о гении. (4)Писать – значит судить. (5)Подлежит ли гений суду? (6)Возможна ли канцелярская бумага, посланная Александру Сергеевичу Пушкину с требованием немедленно пересмотреть «Бориса Годунова» и выкинуть из этой книги всё, что я не понимаю или с чем не согласен?

 (7)Ответ ясен. (8)Итак, можно написать только, что дал он тебе и что ты взял от него, – и, пожалуй, ещё: сохранил ли до сего дня? 

(9)Да, сохранил. 

(10)Почему этот гений – не страшен? (11)Без молний и громов, без режущего глаза блеска? (12)Когда я думаю о Пушкине, немедленно и отчётливо представляется мне та Россия, которую я люблю и знаю. (13)Я знаю его с той поры, как начал читать. (14)Лет семи-восьми, в гостях, я уединился с книгой Пушкина, прочёл «Руслана и Людмилу», и у меня до сего времени, несмотря на тот бессильный читательский возраст, остаётся ясное сознание, что я очень хорошо понимал всё, что читал у Пушкина – в первый раз. (15)Путь воплощения строк в образы, а образов – в подлинную действительность был краток, мгновенен и оставил сознание не чтения, а переживания. 

(16)Так было и дальше. (17)Входя в книги Пушкина, я переживал всё, что было написано в них, с простотой летнего дня и со всей сложностью человеческой души. (18)Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем – мог только он один. (19)Я слышал, что где-то в воздухе одиноко бродит картинный вопрос: «Современен ли Пушкин?» (20)То есть: «Современна ли природа? (21)Страсть? (22)Чувства? (23)Любовь? (24)Современны ли люди вообще?» (25)Пусть ответят те, кто заведует отделом любопытных вопросов. (26)Теперь, когда «искусство» приняло форму футбольных мячей, перебрасываемых с задней мыслью, Пушкин представляется мне таким, каким он стоит на памятнике и взглядом настоящего, большого, а потому и доброго человека смотрит на русский мир, задумывая поэтическое создание с трепетом и тоской при мысли, какой гигантский труд предстоит совершить ему, потому что нужно работать, работать и работать для того, чтобы хаотическая пыль непосредственного видения слеглась в ясный и великий пейзаж.

(27)Р. S. А.С. Пушкин знал, что такое искусство. 

 

(По А. Грину*) 

* Александр Степанович Грин (1880-1932) – русский писатель, автор философско-психологических произведений с элементами фантастики. В числе самых известных его книг – «Бегущая по волнам» и «Алые паруса».

---

(1)В дни зимних вьюг, когда вся земля, всё на земле: дома, деревья – тряслось, выло, плакало, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила людей, умерщвляя в них всё живое. 

(2)Трезвый, Капендюхин неутомимо издевался над Ситановым, высмеивая его страсть к стихам и его несчастный роман, грязно, но безуспешно возбуждая ревность. (3)Ситанов слушал издёвки казака молча, безобидно, а иногда даже сам смеялся вместе с Капендюхиным. 

(4)Спали они рядом и по ночам долго шёпотом беседовали о чём-то. 

(5)Эти беседы не давали мне покоя: хотелось знать, о чём могут по-дружески говорить люди, так непохожие один на другого? (6)Но, когда я подходил к ним, казак ворчал: 

— Тебе чего надо? 

(7)А Ситанов точно не видел меня. 

(8)Но однажды они позвали меня, и казак спросил: 

— Максимыч, ежели бы ты был богат, что бы сделал? 

— (9)Книг купил бы. 

— (10)А ещё? 

— (11)Не знаю. 

— (12)Эх, — с досадой отвернулся от меня Капендюхин, а Ситанов спокойно сказал: 

— Видишь – никто не знает: ни старый, ни малый! (13)Я тебе говорю: и богатство само по себе – ни к чему! (14)Всё требует какого-нибудь приложения… 

(15)Я спросил: 

— О чём вы говорите? 

— (16)Спать неохота, вот и говорим, — ответил казак. 

(17)Позднее, прислушавшись к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о том же, о чём люди любят говорить и днём: о Боге, правде, счастье, о глупости и хитрости женщин, о жадности богатых и о том, что вся жизнь запутана, непонятна. 

(18)Я всегда слушал эти разговоры с жадностью, они меня волновали, мне нравилось, что почти все люди говорят одинаково: жизнь – плоха, надо жить лучше! (19)Но в то же время я видел, что желание жить лучше ни к чему не обязывает, ничего не изменяет в жизни мастерской, в отношениях мастеров друг ко другу. (20)Все эти речи, освещая предо мною жизнь, открывали за нею какую-то унылую пустоту, и в этой пустоте, точно соринки в воде пруда при ветре, бестолково и раздражённо плавают люди, те самые, которые говорят, что такая толкотня бессмысленна и обижает их. 

(21)Рассуждая много и охотно, всегда кого-нибудь судили, каялись, хвастались и, возбуждая злые ссоры из-за пустяков, крепко обижали друг друга. (22)Пытались догадаться о том, что будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под пола в эту сырую, гнилую, мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей земли, от этого мёрзли ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками. (23)Часто говорили о том, что надо переменить половицу, а дыра становилась всё шире, во дни вьюг из неё сади́ло, как из трубы, люди простужались, кашляли. (24)Жестяной вертун форточки отвратительно визжал, его похабно ругали, а когда я его смазал маслом, Жихарёв, прислушавшись, сказал: 

— Не визжит форточка, и – стало скушней… 

(25)Приходя из бани, ложились в пыльные и грязные постели – грязь и скверные запахи вообще никого не возмущали. (26)Было множество дрянных мелочей, которые мешали жить, их можно было легко извести, но никто не делал этого. 

(27)Часто говорили: 

— Никто людей не жалеет, ни Бог, ни сами себя…

(28)Но когда мы, я и Павел, вымыли изъеденного грязью и насекомыми, умирающего Давидова, нас подняли на смех, снимали с себя рубахи, предлагая нам обыскать их, называли банщиками и вообще издевались так, как будто мы сделали что-то позорное и очень смешное.

 

(По М. Горькому*) 

* Максим Горький (настоящее имя – Алексей Максимович Пешков; 1868-1936) – русский писатель, прозаик, драматург.

---

(1)Я исходил по Парижу десятки вёрст, нося в своей душе груз горького, подлого и страшного, и совершенно неожиданно доплёлся до Лувра. (2)Без малейшей нравственной потребности вошёл я в музей. (3)Машинально ходил туда и сюда, машинально смотрел на античную скульптуру, в которой ровно ничего не понимал, а чувствовал только усталость, шум в ушах и колотье в висках. (4)И вдруг, в полном недоумении, сам не зная почему, поражённый чем-то необычайным, непостижимым, я остановился перед Венерой Милосской. 

(5)Я стоял перед ней, смотрел на неё и непрестанно спрашивал самого себя: «Что такое со мной случилось?» (6)Я спрашивал себя об этом с первого момента, как только увидел статую, потому что с этого же момента я почувствовал, что со мною случилась большая радость… (7)До сих пор я был похож (я так ощутил вдруг) вот на эту скомканную в руке перчатку. (8)Похожа ли она видом на руку человеческую? (9)Нет, это просто какой-то кожаный комок. (10)Но вот я дунул в неё, и она стала похожа на человеческую руку. (11)Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, измученного, искалеченного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт, заставило также бодро проснуться и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом. 

(12)Мне невозможно было даже мысли допустить, чтобы в эту минуту я мог подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, то есть того времени, когда я был скомканной перчаткой. (13)Опять позволить скомкать себя так, как это было час тому назад и всю жизнь до этого часа? (14)Нет, нет! (15)Я не мог даже есть, пить в этот день, до такой степени мне казалось это ненужным и обидным для того нового, что я бережно нёс в себе. 

(16)С этого дня я почувствовал не то что потребность, а прямо необходимость, неизбежность самого, так сказать, безукоризненного поведения: сказать что-нибудь не то, что должно, хотя бы даже для того, чтобы не обидеть человека, смолчать о чём-нибудь нехорошем, затаив его в себе, сказать пустую, ничего не значащую фразу единственно из приличия, делать какое-нибудь дело, которое могло бы отозваться в душе малейшим стеснением или, напротив, могло малейшим образом стеснить чужую душу, теперь, с этого памятного дня, сделалось немыслимым. (17)Это значило потерять счастие ощущать себя человеком, которое мне стало знакомо и которое я не смел желать убавить даже на волосок. (18)Дорожа моей душевной радостью, я не решался часто ходить в Лувр и шёл туда только в таком случае, если чувствовал, что могу «с чистою совестью» принять в себя животворную тайну. (19)Обыкновенно я в такие дни просыпался рано, уходил из дому без разговоров с кем бы то ни было и входил в Лувр первым, когда ещё никого там не было. 

(20)И как бы вы тщательно ни разбирали Венеру Милосскую с точки зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться, что творец этого художественного произведения имел какую-то другую, высшую цель. 

(21)Ему нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека – мужчину, женщину, ребёнка, старика – с ощущением счастия быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными – вот какая огромная цель владела его душой и руководила рукой. 

(22)Он брал то, что для него было нужно, и в мужской красоте и в женской, ловя в этом только человеческое. (23)Из этого многообразного материала он создавал то истинное в человеке, что составляет смысл всей его работы, то, чего сейчас, сию минуту нет ни в ком, ни в чём и нигде, но что есть в то же время в каждом человеческом существе.

 

(По Г.И. Успенскому) 

* Глеб Иванович Успенский (1843-1902) – русский писатель и публицист, один из ведущих писателей-разночинцев.

---

(1)Несколько лет назад в Петербург приехала маленькая старушка-помещица, у которой было, по её словам, «вопиющее дело». (2)Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, вошла в положение одного великосветского франта и выручила его из беды, заложив для него свой домик, составлявший всё её состояние. (3)Дом был заложен за пятнадцать тысяч, которые бессовестный франт полностью взял с обязательством уплатить в самый короткий срок. 

(4)Добрая старушка этому верила, да и не мудрено было верить, потому что должник принадлежал к одной из лучших фамилий, имел перед собою блестящую карьеру и получал хорошие доходы с имений и хорошее жалованье по службе. (5)Денежные затруднения, из которых благородная старушка его выручила, были последствием какого-то мимолётного увлечения или неосторожности за картами в дворянском клубе, что поправить ему было, конечно, очень легко, «лишь бы только доехать до Петербурга». 

(6)Старушка знавала когда-то мать этого господина и, во имя старой приязни, помогла ему. (7)Он благополучно уехал в Питер, а затем, разумеется, началась довольно обыкновенная в подобных случаях игра в кошку и мышку. (8)Приходят сроки, старушка напоминает о себе письмами. (9)Сначала самыми мягкими, потом немножко пожёстче и, наконец, жёсткими – она бранится – намекает, что «это нечестно». (10)Но должник её был травленый зверь и всё равно ни на какие её письма не отвечал. 

(11)А между тем время уходит, приближается срок закладной – и перед бедной женщиной, которая уповала дожить свой век в своём домишке, вдруг разверзается страшная перспектива холода и голода с увечной дочерью и маленькою внучкою. 

(12)Старушка в отчаянии поручила свою больную и ребёнка доброй соседке, а сама собрала кое-какие крохи и полетела в Петербург «хлопотать». 

(13)Хлопоты её вначале были очень успешны: адвокат ей встретился участливый и милостивый, и в суде ей решение вышло скорое и благоприятное. (14)Но как дошло дело до исполнения – тут и пошла закорюка, да такая, что и ума к ней приложить было невозможно. (15)Не то чтобы полиция или иные какие приставы должнику мирволили – говорят, что тот им самим давно надоел и что они все старушку очень жалеют и рады ей помочь, да не смеют… (16)Было у него какое-то такое могущественное родство или свойство, что нельзя было его приструнить, как всякого иного грешника. 

(17)О силе и значении этих связей достоверно не знаю, да думаю, что это и не важно. (18)Не умею тоже вам рассказать в точности, что над ним надо было учинить, но знаю, что нужно было «вручить должнику с распискою» какую-то бумагу, и вот этого-то никто не мог сделать. (19)К кому старушка ни обратится, все ей в одном роде советуют:

— Ах, сударыня! (20)И охота же вам! (21)Бросьте лучше! (22)Нам очень вас жаль, да что делать, когда он никому не платит… (23)Утешьтесь тем, что не вы первая, не вы и последняя. 

(24)И вопрошаемые на неё только посмотрят да отвернутся или даже предложат идти высшим жаловаться. 

(25)Ходила она и к высшим. (26)Там и доступ труднее, и разговору меньше, да и отвлечённее. (27)Говорят: «Да никто не знает, где он, о нём доносят, что его нет!» 

(28)И приезжает ко мне старушка в состоянии самой трогательной и острой горести. (29)Во-первых, настаёт Рождество; во-вторых, из дома пишут, что дом на сих же днях поступает в продажу; в-третьих, она встретила своего должника под руку с дамой, и погналась за ними, и даже схватила его за рукав, и взывала к содействию публики, но это повело только к тому, что её от должника с его дамою отвлекли, а привлекли к ответственности за нарушение тишины и порядка в людном месте. (30)Ужаснее же этих трёх обстоятельств было четвёртое, которое заключалось в том, что должник старушки добыл себе заграничный отпуск и не позже как завтра уезжает с роскошною дамою своего сердца за границу, где, наверное, пробудет год или два, а может быть, и совсем не вернётся, «потому что она очень богатая»… 

(31)Завтра, стало быть, конец этой долгой и мучительной комедии: завтра должник несомненно улизнёт, и надолго, а может быть, и навсегда… 

 

(По Н.С. Лескову*)

* Николай Семёнович Лесков (1831-1895) – русский писатель.

---

(1)Это происходило в большой оранжерее, принадлежавшей очень странному человеку, миллионеру и нелюдиму, тратившему все свои несметные доходы на редкие и красивые цветы. (2)Тысячи различных цветов наполняли воздух оранжереи своими ароматами. (3)Другие цветы, лишённые аромата, отличались пышною красотою. 

(4)Но было в оранжерее одно странное растение, которое, по-видимому, ничем не могло бы обратить на себя внимание, кроме своей уродливости. (5)Прямо из корня выходили у него длинные листья, узкие, мясистые и покрытые острыми колючками. (6)Цветы никогда не показывались между ними, но зато торчал вверх длинный, прямой зелёный стержень. (7)Это растение называлось Столетником. 

(8)Цветы в оранжерее жили непонятной для людей жизнью. (9)Один только урод Столетник был изгнанником в этой семье. (10)Он не знал никогда ни дружбы, ни участия, ни сострадания, ни разу в продолжение многих лет ничья любовь не согрела его своим теплом. (11)И он так привык к общему презрению, что давно уже переносил его молча, затаив в глубине души острое страдание. (12)Привык он быть и постоянным предметом общих насмешек. (13)Цветы никогда не прощают своим собратьям уродливости. 

(14)Однажды июльским утром в теплице распустился цветок редкой кашемирской розы. (15)Со всех сторон послышались шумные возгласы восхищения: 

— Как хороша эта молодая Роза! (16)Как она свежа и ароматна! (17)Она будет лучшим украшением нашего общества! (18)Это наша царица. 

(19)И она слушала эти похвалы, стыдливая, вся рдеющая, вся облитая золотом солнца, точно настоящая царица. (20)И все цветы в виде привета наклоняли перед ней свои волшебные венчики. 

(21)Проснулся и несчастный Столетник, взглянул — и затрепетал от восторга. 

— (22)О, как ты прекрасна, Царица! — прошептал он. 

(23)И когда он это сказал, вся оранжерея наполнилась неудержимым смехом. 

— (24)Кто это? — спросила, улыбаясь, молодая Царица. 

— (25)Этот урод? — воскликнул Пион. — (26)Никто из нас не знает, кто он и откуда, он носит очень глупое имя – Столетник. (27)Мы только удивляемся людям, которые к нам приставлены. (28)Они ухаживают за ним гораздо больше, чем за нами. (29)Точно это какое-нибудь сокровище! 

(30)Так до самого полудня насмехались цветы над бедным Столетником. (31)Наконец вдали, точно рычание приближающегося зверя, послышался первый глухой раскат грома. (32)Когда перед дождём наступило мгновение томительного затишья, Роза услышала около себя слабый шёпот: 

— Выслушай меня, Царица. (33)Это я, несчастный Столетник, восторг которого перед твоей красотой вызвал у тебя утром улыбку. (34)Я полюбил тебя, красавица. (35)Не отвергай меня! (36)Я уродлив, но я открою тебе мою тайну. (37)В девственных лесах Америки, куда не ступала до сих пор человеческая нога, – там моя родина. (38)Раз в сто лет я расцветаю только на три часа и тотчас же погибаю. (39)От моих корней вырастают новые побеги, чтобы опять погибнуть через сто лет. (40)И вот я чувствую, что через несколько минут я должен расцвесть. (41)Не отвергай меня, красавица! (42)Для тебя одной я буду цвести и для тебя умру! 

(43)Но Роза не отвечала ни слова. 

— (44)Роза, за один только миг счастья я отдам тебе целую жизнь! (45)Неужели этого мало твоей царственной гордости? 

(46)Но в это мгновение гроза разразилась с такой страшной силой, что Столетник должен был замолчать. (47)Когда же перед утром кончилась гроза, то в оранжерее раздался громкий треск, точно от нескольких ружейных выстрелов. 

— (48)Это расцвёл Столетник, — сказал главный садовник и побежал будить владельца оранжереи, который уже две недели дожидался с нетерпением этого события. 

(49)Вокруг Столетника молча стояли люди, и все цветы с испугом и восхищением обернули к нему свои головы. 

(50)На высоком зелёном стержне Столетника расцвели пышные гроздья белоснежных цветов невиданной красоты, которые издавали чудный, неописуемый аромат, сразу наполнивший всю оранжерею. (51)Но не прошло и получаса, как цветы начали незаметно розоветь, потом они покраснели, сделались пурпурными и, наконец, почти чёрными. 

(52)Когда же взошло солнце, цветы Столетника один за другим завяли. (53)Вслед за ними завяли и свернулись уродливые листья, и редкое растение погибло, чтобы опять возродиться через сто лет. 

(54)И Царица поникла своей благоухающей головой. 

 

(По А.И. Куприну*)

 

* Александр Иванович Куприн (1870-1938) – русский писатель, переводчик.

---

(1)Чтобы понимать природу, надо быть очень близким к человеку, и тогда природа будет зеркалом, потому что человек содержит в себе всю природу. (2)Вся природа содержится в душе человека, но в природе не весь человек. (3)Какая-то ведущая часть человека, владеющая словом, вышла за пределы природы и теперь больше и дальше её. (4)Только оглянувшись назад, в своё прошлое, человек в зеркале видит свою собственную природу. 

(5)В природе рождается человек, и потому мы часто говорим: мать-природа. (6)Но в природе человек умирает от нападения на него видимых и невидимых врагов. (7)Он умирает в борьбе с этими врагами своими, включёнными в природу. (8)Природа является местом борьбы человека за существование. (9)Значит, природа человеку и мать, и злая мачеха; и из этого начались все наши сказки. 

(10)Природа старается бороться со смертью количеством своих семян: сколько-то выживет, – и так продолжается жизнь. (11)И когда от природы вернёшься к себе, то представляется, что мы, люди, за своё бессмертие боремся не количеством, а качеством; и так стараемся создавать бессмертные вещи. 

(12)Отчасти мы этого и достигаем: есть произведения искусства очень древние, и они нас и сейчас восхищают. (13)Как ели сеют своими шишками, так и люди берутся за кисть, за перо, за смычок, чтобы один вырос и дал посев.

(14)Природа, как и жизнь, не поддаётся логическому определению; и спросите любого, что он понимает в слове «природа». (15)Никто не даст всеохватывающего определения: одному – это дрова и стройматериалы, другому – цветы и пенье птиц, третьему – небо, четвёртому – воздух, и так без конца. (16)И в то же время каждый человек понимает, что это не всё. 

(17)Нечто большее, чем свой личный интерес, мы почувствовали к природе во время Великой Отечественной войны, мы понимали: это Родина, наш дом. (18)Природа явилась нам как Родина, и Родина-мать обратилась в Отечество. 

(19)Почему же чувство родины овладевает нами, когда мы слышим крик родной птицы, слышанной в детстве, или песенку, или запах скромного цветка? (20)Каждый из нас, путешествуя, непременно что-нибудь открывает для себя вдали новое. (21)И вернувшись домой, открывает глаза на знакомое и обогащает и расширяет свою родину: чувство родины есть движение к свету. 

(22)В юности я поехал на Кавказ и лето прожил среди снежных гор, похожих на облака. (23)Когда я вернулся домой, то впервые увидал у себя на родине облака. (24)Никакого внимания я на них раньше не обращал, но после снежных гор понял облака над равниной Елецкого района с её ржаными полями, васильками и ромашками. (25)Так снежные горы в моём растущем поэтическом сознании превратились на родине в облака, и благодаря поездке на Кавказ я в душе стал поэтом родных облаков. 

(26)Так и нужно понимать: наше чувство Родины складывается из любви к тому месту, где родился, из устремлений вдаль, путешествий, расширяющих и обогащающих наше чувство родины. (27)Радостью жизни, средоточием внимания и дружбой питали наши великие предки живущее в нас чувство Родины. 

 

(По М.М. Пришвину*) 

* Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) – русский писатель, прозаик и публицист.

---

(1)В Московском университете преподаётся студентам декламация, то есть искусство говорить красиво и выразительно. (2)Нельзя не порадоваться этому прекрасному нововведению. (3)Мы, русские люди, любим поговорить и послушать, но ораторское искусство у нас в совершенном загоне. (4)В земских и дворянских собраниях, учёных заседаниях, на парадных обедах и ужинах мы застенчиво молчим или же говорим вяло, беззвучно, тускло, не зная, куда девать руки. (5)Нам говорят слово, а мы в ответ – десять, потому что не умеем говорить коротко и не знакомы с той грацией речи, когда при наименьшей затрате сил достигается известный эффект. 

(6)У нас много присяжных поверенных¹, прокуроров, профессоров, проповедников, в которых по существу их профессий должно бы предполагать ораторскую жилку. (7)У нас много учреждений, в которых по обязанностям службы много и долго говорят, но у нас совсем нет людей, умеющих выражать свои мысли ясно, коротко и просто.

(8)В обеих столицах насчитывают всего-навсего настоящих ораторов пять-шесть, а о провинциальных ораторах что-то не слыхать. (9)На кафедрах у нас сидят заики и шептуны, которых можно слушать и понимать, только приспособившись к ним. (10)На литературных вечерах дозволяется читать даже очень плохо, так как публика давно уже привыкла к этому, и когда читает свои стихи какой-нибудь поэт, то она не слушает, а только смотрит. 

(11)Рассказывают про одного музыкального и художественного критика, который несколько лет назад в клубе художников, желая прочесть лекцию, минут пять изображал из себя молчаливую, смущённую статую: постоял на эстраде, помялся, да с тем и ушёл, не произнеся ни одного слова. (12)А сколько историй можно бы было рассказать про жрецов науки, которые «изводили» своих слушателей и в конце концов возбуждали к науке полнейшее отвращение.

(13)Мы не гоняемся за наслаждениями и не ищем их, и нас поэтому нисколько не тревожит, что мы, равнодушные к ораторскому искусству, лишаем себя одного из высших и благороднейших наслаждений, доступных человеку. (14)Но если не хочется наслаждаться, то по крайней мере не мешало бы вспомнить, что во все времена богатство языка и ораторское искусство шли рядом. (15)В обществе, где презирается истинное красноречие, царят ханжество слова или пошлое краснобайство. (16)И в древности, и в новейшее время ораторство было одним из сильнейших рычагов культуры. (17)Немыслимо, чтобы проповедник не был в то же время и увлекательным оратором. (18)Все лучшие государственные люди в эпоху процветания государств, лучшие философы, поэты, реформаторы были в то же время и лучшими ораторами. (19)«Цветами» красноречия был усыпан путь ко всякой карьере, и искусство говорить считалось обязательным. 

(20)Быть может, и мы когда-нибудь дождёмся, что наши юристы, профессора и вообще должностные лица, обязанные по службе говорить не только учёно, но и вразумительно и красиво, не станут оправдываться тем, что они «не умеют» говорить. (21)Несомненно, для интеллигентного человека дурно говорить должно считаться таким же неприличием, как и не уметь читать и писать. (22)Поэтому и в деле образования и воспитания обучение красноречию следовало бы считать неизбежным.

 

(По А.П. Чехову*)

* Антон, Павлович Чехов (1860-1904) – известный русский писатель, прозаик, драматург.

¹ Присяжный поверенный – адвокат в Российской империи с 1864 по 1917 г.

---

(1)Пропала совесть. (2)По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. (3)Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. (4)Легче сделался ход человека; ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. (5)Всякую болезнь вдруг как рукой сняло; люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее – всё, казалось, так и отдавалось им в руки, – им, счастливцам, не заметившим пропажи совести. 

(6)Совесть пропала вдруг… почти мгновенно! (7)Ещё вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась возбуждённому воображению, и… ничего! (8)Исчезли досадные призраки, а вместе с ними улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совесть. (9)Оставалось только смотреть на божий мир и радоваться; мудрые мира поняли, что они наконец освободились от последнего ига, которое затрудняло их движения, и, разумеется, поспешили воспользоваться плодами этой свободы. (10)Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось вообще разорение. 

(11)А бедная совесть лежала между тем на дороге, истерзанная, оплёванная, затоптанная ногами пешеходов. (12)Всякий швырял её, как негодную ветошь, подальше от себя; всякий удивлялся, каким образом в благоустроенном городе, и на самом бойком месте, может валяться такое вопиющее безобразие. (13)И бог знает, долго ли бы пролежала таким образом бедная изгнанница, если бы не поднял её какой-то несчастный пропоец, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за неё шкалик. 

(14)И вдруг он почувствовал, что его пронизала словно электрическая струя какая-то. (15)Мутными глазами начал он озираться кругом и совершенно явственно ощутил, что голова его освобождается от винных паров и что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа…

(16)Жалкому пропойцу всё его прошлое кажется сплошным безобразным преступлением… (17)Что такое его прошлое, почему он прожил его так, а не иначе, что такое он сам – всё это такие вопросы, на которые он может отвечать только удивлением и полнейшею бессознательностью…

(18)Увы, проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход – выход бесплодного самообвинения. (19)И прежде кругом была мгла, да и теперь та же мгла, только населившаяся мучительными привидениями; и прежде на руках звенели тяжёлые цепи, да и теперь те же цепи, только тяжесть их вдвое увеличилась, потому что он понял, что это цепи.

— (20)Батюшки, не могу… несносно! — криком кричит жалкий пропоец, а толпа хохочет и глумится над ним. 

(21)Она не понимает, что пропоец никогда не был так свободен от винных паров, как в эту минуту, что он просто сделал несчастную находку, которая разрывает на части его бедное сердце. (22)Если бы она сама набрела на эту находку, то уразумела бы, конечно, что есть на свете горесть, лютейшая всех горестей, – это горесть внезапно обретённой совести…

(23)«Нет, надо как-нибудь её сбыть, а то с ней пропадёшь, как собака!» – думает жалкий пьяница и уже хочет бросить свою находку на дорогу, но его останавливает близ стоящий хожалый.

— (24)Ты, брат, кажется, подбрасыванием подмётных пасквилей заниматься вздумал! — говорит он ему, грозя пальцем. — (25)У меня, брат, и в части за это посидеть недолго!

(26)Пропоец проворно прячет находку в карман и удаляется с нею. (27)Озираясь и крадучись, приближается он к питейному дому, в котором торгует старинный его знакомый, Прохорыч. (28)Сначала он заглядывает потихоньку в окошко и, увидев, что в кабаке никого нет, а Прохорыч один-одинёхонек дремлет за стойкой, в мгновение ока растворяет дверь, вбегает, и, прежде нежели Прохорыч успевает опомниться, ужасная находка уже лежит у него в руке…

(29)И долго таким образом шаталась бедная, изгнанная совесть по белому свету, и перебывала она у многих тысяч людей. (30)Но никто не хотел её приютить, а всякий, напротив того, только о том думал, как бы отдаляться от неё и хоть бы обманом, да сбыть с рук…

 

(По М.Е. Салтыкову-Щедрину*) 

* Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826-1889) – русский писатель, журналист, редактор журнала «Отечественные записки».

---

(1)Погода после мокрого снега уже дня три стояла тихая, тёплая и ясная. (2)На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой мостовой и быстрыми ручьями. (3)С крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка к конюшне мимо замёрзлой кучи навоза, и около крыльца между камнями зеленела мшистая травка. 

(4)Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, на всём блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками. (5)Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе ещё ощутимее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, – меньше видишь, но больше предчувствуешь. 

(6)Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей классной комнаты, и решал на чёрной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. (7)В одной руке я держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера, в другой – маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. (8)Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. 

(9)Его занятие и стук, который он производил, развлекали моё внимание. (10)Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. (11)Всё как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было всё начинать сначала. (12)Мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы. (13)Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. (14)Но мне вспомнилось, что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришёл в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошёл к Николаю. 

— (15)Позволь, я тебе помогу, Николай, — сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, ещё более усилила во мне это кроткое настроение духа. 

(16)Замазка была отбита, гвозди отогнуты, рама подалась набок и вышла. 

— (17)Куда отнести её? — спросил я.

— (18)Позвольте, я сам управлюсь, — отвечал Николай, видимо, удивленный и, кажется, недовольный моим усердием, — надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по номерам. 

— (19)Я замечу её, — сказал я, поднимая раму. 

(20)Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. (21)Когда я вернулся в комнату, Николай крылышком сметал песок и сонных мух в растворённое окно. (22)Свежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял её. (23)Из окна слышался городской шум и чиликанье воробьёв в палисаднике. 

(24)Все предметы были освещены ярко, комната повеселела, лёгкий весенний ветерок шевелил листы моей «Алгебры» и волосы на голове Николая. (25)Я подошел к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался. 

(26)Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу. (27)Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зелёные иглы травы с жёлтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нём снега черноватый забор, а главное – этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне ясно о чём-то новом и прекрасном, что я не могу передать так, как воспринимал это. 

(28)Всё мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого и даже что красота, счастье и добродетель – одно и то же. 

(29)Случалось ли вам летом лечь спать днём в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырёхугольнике окна, из-под полотняной шторы, которая, надувшись, бьётся прутом о подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещённую яркими косыми лучами, услыхать вдруг весёлую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизни? (30)Если случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я испытывал в это время.

 

(По Л.Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828-1910) – русский писатель и мыслитель, один из величайших писателей-романистов мира.

---

(1)Подъезжая к родному гнезду, я не узнавал себя. (2)Я никогда не воображал, чтобы мне так легко обошлась разлука с Петербургом и так радостно было снова увидеть деревню, где протекло моё детство. (3)Всё, что казалось мне тогда тягостным, досадливым, исчезло как бы само собою. (4)Тёплое чувство по отношению к матери пробуждалось во мне в первый раз с такой силой. (5)Мне нетерпеливо хотелось обнять её и поблагодарить за снисхождение к моим бросаниям из стороны в сторону, к моим отступлениям против её желаний, – за всё, что она для меня сделала. (6)Я ждал минуты, когда увижу старого Николая, бывшего отцовского слугу, носившего меня на руках и любившего меня, будто родного сына. (7)Я вспоминал, как Николай часами караулил, когда меня пустят гулять, брал на руки, водил по полям и рощам, рассказывал разные истории и сказки. 

(8)Сердце моё окончательно размягчилось, когда при въезде на последний пригорок передо мной открылась долина речки Смедвы. (9)Сама Смедва блеснула в своих изгибах, замкнутых зеленеющими склонами с их рощами, когда в глубине обрисовался тёмный старый сад с его липовыми аллеями и подле него крыша нашего дома. 

(10)Когда тарантас въехал на двор, матушка стояла на крыльце и махала платком, из-за её плеча выглядывал чепец бабушки. (11)Николай, окончательно поседевший, белый как лунь, и дворовые окружили меня. (12)После обниманий и целований мы вошли в дом, показавшийся мне несравненно меньше, чем казался в детстве. (13)После расспросов родных и близких о моих занятиях и творческих планах матушка отвела меня в комнату, заблаговременно для меня приготовленную. (14)Она выходила окнами в сад, частью на поворот дороги, огибавшей Смедву, осенённую с этой стороны столетними деревьями. 

(15)Не помню, чтобы я чувствовал когда-нибудь себя более счастливым. (16)Я сознавал, что пришёл конец моим мытарствам, что пора одуматься, пора прийти в себя, приняться за работу и доказать, что мои порывы к литературе были не мимолётными капризами, а признаком врождённого призвания. (17)Тишина, меня окружавшая, производила на меня обаятельное действие – я к ней прислушивался, как к сладчайшей музыке. 

(18)Благословенная эта тишина нежила меня, но не давала, однако ж, подходящей темы для повести, которую я во что бы то ни стало хотел сочинить. (19)Я бродил по целым дням в полях и лесах, любовался картинами природы, напрасно целыми днями и ночами напрягал воображение, выискивая интересный сюжет.

(20)Бывали не только часы, но и дни, когда при всём усилии я не мог написать ни строчки. (21)Я приходил в совершенное отчаяние, искренне убеждённый, что лишился способности писать. (22)Такое состояние знакомо более или менее каждому писателю настолько же, насколько знакомо также то неожиданное нервное возбуждение, когда пишется легко и свободно, без всякого принуждения. 

(23)Последнее можно было бы назвать настроением, расположением, пожалуй, вдохновением. (24)Как объяснить, в самом деле, таинственный процесс, внезапно охватывающий человека во время его работы? (25)Чем объяснить, например, что опытный писатель часто бьётся как рыба об лёд в бессилии собрать мысли, в бесполезном старании набросать их на бумагу, сочинить иногда складно самое незатейливое простое письмо, и вдруг без всякого повода, без всякой видимой, внешней причины возвращается бодрость духа, мысли проясняются, впечатления складываются в живые образы, слова, которые надо было высказать, напрашиваются как бы сами собой? 

(26)Пробуждённая творческая способность настолько могущественнее воли писателя, что во время её прилива пишется точно под чью-то настоятельную диктовку, и все, что выходит из-под пера, отмечается чем-то живым, образным, наблюдательным. 

 

(По Д.В. Григоровичу*)

* Дмитрий Васильевич Григорович (1822-1900) – русский писатель, публицист, автор воспоминаний о своих современниках.

---

(1)Я хочу вам рассказать, какая перемена произошла во мне в те немногие часы, пока я был в усадьбе брата. (2)Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. (3)Это был не купленный, а собственный крыжовник, собранный в первый раз с тех пор, как были посажены кусты. (4)Мой брат засмеялся и минуту глядел на крыжовник, молча, со слезами, – он не мог говорить от волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребёнка, который наконец получил свою любимую игрушку, и сказал: 

— Как вкусно! 

(5)И он с жадностью ел и всё повторял: 

— Ах, как вкусно! (6)Ты попробуй! 

(7)Было жёстко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». (8)Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который довольствовался своею судьбой, самим собой. (9)К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжёлое чувство, близкое к отчаянию. (10)Особенно тяжело было ночью. (11)Мне постлали постель в комнате рядом со спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. (12)Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! (13)Какая это подавляющая сила! (14)Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, враньё… (15)Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. (16)Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днём едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. (17)Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания… (18)И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. (19)Это общий гипноз. (20)Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему когти, стрясётся беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. (21)Но человека с молоточком нет, счастливый живёт себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, – и всё обстоит благополучно.

(22)В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и счастлив. (23)Я тоже за обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать, как управлять народом. (24)Я тоже говорил, что ученье свет, что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной грамоты. (25)Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха, но надо подождать. (26)Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? (27)Во имя каких соображений? (28)Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в своё время. (29)Но кто это говорит? (30)Где доказательства, что это справедливо? (31)Я, живой, мыслящий человек, стою над рвом и жду, когда он зарастёт, в то время как, может быть, я мог бы перескочить через него или построить через него мост. 

(32)Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня стало невыносимо бывать в городе. (33)Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжёлого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. 

(34)Ах, если б я был молод! (35)Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! (36)Счастья нет, и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чём-то более разумном и великом. (37)Делайте добро!

 

(По А.П. Чехову*)

* Антон Павлович Чехов (1860-1904) – русский писатель, прозаик, драматург, публицист, врач, общественный деятель.

---

— (1)В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. — (2)Рассказывал много интересного… (3)Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос о медицинском пункте в Малозёмове, но, говорит, мало надежды. — (4)И, обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно.

(5)Я почувствовал раздражение.

— (6)Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — (7)Вам не угодно знать моё мнение, но, уверяю вас, этот вопрос меня живо интересует.

— (8)Да?

— (9)Да. (10)По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен.

(11)Моё раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза, и спросила:

— Что же нужно? (12)Пейзажи?

— (13)И пейзажи не нужны. (14)Ничего там не нужно.

(15)Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с почты; через минуту она сказала тихо, очевидно сдерживая себя:

— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива. (16)И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот счёт.

— (17)Я имею на этот счёт очень определённое убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она закрылась от меня газетой, как бы не желая слушать. — (18)По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки при существующих условиях служат только порабощению. (19)Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья – вот вам моё убеждение.

(20)Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:

— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потёмок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блёкнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных – только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх. (21)Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своём образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить. (22)Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а, напротив, ещё больше порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей, не говоря уже о том, что за книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину.

— (23)Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — (24)Я уже это слышала. (25)Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. (26)Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы правы. (27)Самая высокая и святая задача культурного человека – это служить ближним, и мы пытаемся служить, как умеем. (28)Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь.

— (29)Правда, Лида, правда, — сказала мать.

(30)В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на неё, боясь сказать что-нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: «Правда, Лида, правда».

— (31)Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада, — сказал я. — (32)Вы не даёте ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаёте лишь новые потребности, новый повод к труду.

— (33)Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь! — сказала Лида с досадой, и по её тону было заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их.

 

(По А.П. Чехову*)

* Антон Павлович Чехов (1860-1904) – русский писатель, прозаик, драматург.

 

---

(1)Мне хотелось бы на прощание (в мои годы всякое свидание с людьми есть прощание) вкратце сказать вам, как, по моему понятию, надо жить людям для того, чтобы жизнь наша не была злом и горем, какою она теперь кажется большинству людей, а была бы тем благом и радостью, какою она и должна быть.

(2)Всё дело в том, как понимает человек свою жизнь. (3)Если понимать свою жизнь так, что она дана мне, Ивану, Петру, Марье, чтобы добыть как можно больше всяких радостей, удовольствий, счастья этому «я», Ивану, Петру, Марье, то жизнь всегда и для всех будет несчастна и озлобленна.

(4)Несчастная и озлобленная жизнь будет потому, что всего, чего хочется для себя одному человеку, хочется и всякому другому. (5)А так как каждому хочется всякого добра как можно больше для себя и добро это одно и то же для всех людей, то добра этого для всех всегда недостаёт. (6)И если люди живут каждый для себя – не миновать им отнимать друг у друга, бороться, злиться друг на друга, и от этого жизнь их не бывает счастливою. (7)Если временами люди и добудут себе того, чего им хочется, то им всегда мало, и они стараются добыть всё больше и больше и, кроме того, ещё и боятся, что у них отнимут то, что они добыли, и завидуют тем, которые добыли то, чего у них нет.

(8)Так что если люди понимают свою жизнь каждый в своём теле, то жизнь таких людей не может не быть несчастною. (9)Такая она и есть теперь для всех таких людей.

(10)А такою, то есть несчастною, жизнь не должна быть. (11)Жизнь дана нам на благо, и так мы все и понимаем жизнь. (12)Для того же, чтобы жизнь была такою, людям надо понимать, что жизнь наша настоящая никак не в нашем теле, а в том духе, который живёт в нашем теле, и что благо наше не в том, чтобы угождать и делать то, чего хочет тело, а в том, чтобы делать то, чего хочет этот дух один и тот же, живущий в нас так же, как и во всех людях. (13)Хочет же этот дух блага себе, духу. (14)А так как дух этот во всех людях один и тот же, то и хочет он блага всем людям. (15)Желать же блага всем людям значит любить людей. (16)Любить же людей никто и ничто помешать не может; а чем больше человек любит, тем жизнь его становится свободнее и радостнее.

(17)Так что выходит, что угодить телу человек, сколько бы он ни старался, никогда не в силах, потому что то, что нужно телу, не всегда можно добыть, а если добывать, то надо бороться с другими. (18)Угодить же душе человек всегда может, потому что душе нужна только любовь, а для любви не нужно ни с кем бороться; не только не нужно бороться с другими людьми, а напротив, чем больше любишь, тем больше с ними сближаешься. (19)Так что любви ничто помешать не может, и всякий человек чем больше любит, тем всё больше и больше не только сам делается счастливым и радостным, но и делает счастливыми и радостными других людей.

(20)Так вот это-то, милые братья, мне хотелось сказать вам на прощание, сказать то, чему учили вас все мудрецы мира: что жизнь наша бывает несчастна от нас самих, что та сила, которая послала нас в жизнь и которую мы называем Богом, послала нас не затем, чтобы мы мучились, а затем, чтобы имели то самое благо, какого мы все желаем, и что не получаем мы это предназначенное нам благо только тогда, когда понимаем жизнь не так, как должно, и делаем не то, что должно.

(21)А то мы жалуемся на жизнь, что жизнь наша плохо устроена, а не думаем того, что не жизнь наша плохо устроена, а что делаем мы не то, что нужно. (22)А это всё равно, как если бы пьяница стал жаловаться на то, что спился он оттого, что много завелось трактиров и кабаков, тогда как завелось много трактиров и кабаков только оттого, что много развелось таких же, как он, пьяниц.

(23)Жизнь дана людям на благо, только бы они пользовались ею, как до́лжно ею пользоваться. (24)Только бы жили люди не ненавистью друг к другу, а любовью, и жизнь была бы неперестающим благом для всех.

 

(По Л.Н. Толстому*)

* Лев Николаевич Толстой (1828-1910) – писатель, классик русской литературы.

---

(1)Жизнь и смерть – вечная тема искусства, потому очевидно, что человеческая судьба заключена именно между двумя моментами – рождением и смертью. (2)Независимо от того, как человек к ним относится, они определяют его судьбу, его самоценность среди других ему подобных на этой земле. (3)Когда-то в годы войны мы, молодые тогда люди, познавшие жизнь именно в форме жестокой войны, привыкнув к ней, даже не замечали её постоянно и незримо давящего на сознание пресса, мы сжились с ним и просто не могли себя ощущать иначе. (4)И только 9 мая 1945 года, когда этот пресс вдруг исчез, мы не столько поняли, сколько неожиданно для себя почувствовали, от чего избавились. (5)Прежде всего от неопределённости нашей судьбы. (6)Впервые за годы войны жизнь обрела для нас смысл и избавилась от власти случайного. (7)Но ведь многие не дожили до этого дня, не дошли до Победы и так и не узнали об окончании этой войны. (8)Погибли в неведении. (9)И никогда не узнают о, может быть, самом важном из всего, что в течение ряда лет занимало на земле умы миллионов людей.

(10)Понятно и в общем объяснимо нередко высказываемое читательское желание счастливых финалов в произведениях. (11)Но вот что касается прозы о войне, то я, например, каждый раз теряюсь, сталкиваясь с выражением подобных желаний. (12)В таких случаях сам по себе возникает вопрос: что же такое литература? (13)И что такое искусство вообще?

(14)Говорят, что культура – это память человечества. (15)Это правильно. (16)Всё дело, однако, в том, что следует помнить, ведь человеческая память избирательна, а искусство уже в силу своей природы избирательно тем более. (17)Например, что касается войны, то один из её участников из всего пережитого наиболее ярко запомнил, как его догоняли, хотели убить, но промахнулись, и он до сих пор вскакивает по ночам в холодном поту. (18)Другой – как его награждали орденом, и он спустя годы не перестаёт переживать радостные волнения по этому поводу. (19)Третьему не даёт покоя случай, когда рассерженное начальство назвало его «дураком», но теперь это популярное слово в устах не очень разборчивого на слова начальства звучит для него как «молодец» и заставляет каждый раз умиляться. (20)Это я говорю о ветеранах, но то же можно сказать и об авторах военных романов.

(21)Теперь нередко можно услышать от наших читателей, в том числе и ветеранов, суждения вроде: «Ну сколько можно перелопачивать одно трудное да кровавое, ведь были же на войне и весёлые моменты, и шутка, и смех». (22)То есть на первый план выходит желание развлечься. (23)Но ведь во все времена жаждущие развлечений шли на торжища, в скоморошный ряд, но никогда – во храм. (24)Боюсь, что смешение жанров и особенно забвение высоких задач литературы грозят уравнять торжище с храмом, сделать искусство товаром ширпотреба, средством, стоящим в ряду с продукцией мебельщиков – не более.

(25)Я думаю также, что, хотя мы, допустим, и не гениальные писатели, но уж, во всяком случае, квалифицированные читатели. (26)То есть относительно хорошо знаем жизнь, чтобы разбираться в её запутанных эмпире́ях¹, и кое-что смыслим в литературе. (27)И тут возникает любопытный парадокс: почему мы, люди, в силу своего воспитания и образа жизни зачастую далёкие от крестьянских низов, от жизни «неперспективных» деревень, быта древних стариков и старух, мало или вовсе неграмотных отшельников в зачастую никогда не виданной нами дремучей тайге с их размеренным, однообразным и часто примитивным укладом, почему мы частенько с куда большим интересом и участием читаем об их делах и заботах, нежели о блестящих научных или служебных успехах тех, кто гораздо ближе нам по опыту жизни, мировоззрению, мироощущению – высокообразованных жрецов науки, искусства, руководителей, генералов, начальников главков? (28)Почему безграмотный дед на колхозной бахче² куда интереснее изъездившего мир дипломата, определяющего судьбы народов, в то время как наш дед не может удовлетворительно определить судьбу единственной своей бурёнки, оставшейся на зиму без сена. (29)О том печаль его, и она нас трогает больше, чем драматические переживания упомянутого дипломата перед уходом на вполне заслуженный отдых с солидной пенсией и статусом пенсионера союзного значения. (30)Почему солдат в окопе для меня как читателя во многих (если не во всех) отношениях предпочтительнее своей судьбой удачливому маршалу в блеске его снаряжения, штаба и его маршальского глубокоумия? (31)Почему так? – хочу я задать вопрос уважаемым коллегам, хотя и предвижу их скорый ответ: всё дело в таланте автора. (32)Да, но не совсем. (33)Истинность таланта великолепно проявляется уже в выборе героя, который и внушает нам вышеизложенные чувства. (34)Исчерпывающий же ответ на этот вопрос мне, однако, неведом.

 

(По В.В. Быкову*)

 

* Василь Владимирович Быков (1924-2003) – советский писатель, общественный деятель, участник Великой Отечественной войны.

 

1 Эмпире́й – самая высокая часть неба, наполненная огнём и светом, где пребывают небожители, святые. Витать (быть, находиться) в эмпиреях (книжн.; пребывать, находиться в мечтательном состоянии, в отрыве от действительности).

2 Бахча́ – поле, на котором выращивают бахчевы́е культуры: арбузы, дыни, тыквы.

---

(1)Есть ложное представление, будто город убивает чувство природы. (2)Я думаю, напротив: город воспитывает естественное чувство, и если мы называем землю матерью, то город – учитель и воспитатель этого чувства к матери-земле. (3)Я бы мог доказать это исторически, проследив, например, в живописи, как возникал интерес к пейзажу с развитием жизни больших городов, но как-то проще выходит, если говорить о собственном опыте.

(4)Ранней весной я испытывал такое сильное желание странствовать, что становился больным и неспособным к работе. (5)Будь у меня крылья – я улетел бы с птицами, будь средства – поехал бы открывать тогда ещё не открытые полюсы, будь специальные знания – примкнул бы к научной экспедиции. (6)Но не говорю уже о крыльях – не было у меня ни денег, ни полезной специальности. (7)Много мне пришлось побороться с жизнью, пока, наконец, я не овладел собой и сначала научился путешествовать без денег, а потом и летать без крыльев – писать о своих путешествиях.

(8)И трудно же было усидеть в Петербурге весной. (9)Бывало, ночью откроешь форточку и слушаешь, как свистят пролетающие над городом кулики, как утки кричат, журавли, гуси, лебеди – такой уж этот город, окружённый огромными, неосушенными болотами, что, кажется, вся перелётная птица валит по этому рыжему от электричества небу. (10)Бывало, расскажешь про такое что-нибудь в обществе и так этому удивляются…

(11)Купил я себе за двенадцать рублей дробовую берданку, синий эмалированный котелок с крышкой, удочки, разные мелочи и начал путешествовать. (12)С тех пор ни одной весны я не пропустил, и все вёсны были такие же разные, как посещённые мною края: каждая имела своё лицо.

(13)Все обычные путешествия имеют к моему путешествию такое же отношение, как дачная жизнь к обыкновенной трудовой жизни, потому что добывание по пути средств существования ставило меня в такие же условия, как перелётных птиц, тысячи вёрст до мозолей машущих крыльями. (14)Конечно, без риска ничего не выходит, и моё путешествие без денег тоже рискованное предприятие, но зато когда одолеешь, то непременно сверх лишений остаётся, как у матери ребёнок, – большая, прочная радость. (15)Помню, я сплавал почти всё Белое море и по Северному океану довольно много в России и в Норвегии, пользуясь местными оказиями рыбаков, добывая себе пищу почти исключительно охотой и милостью людей за случайные подмоги. (16)Приходилось ночевать и на лодке, и под лодкой, и на песке под парусом, и раз даже схватить за ногу через дырочку в парусе токующего на мне самом тетерева. (17)И чего только не бывало во время этого звериного сна, когда спишь и в то же время знаешь, что вокруг тебя делается. (18)Но никогда я не заботился, чтобы собирать материалы для повести, никогда бы у меня из такого путешествия не вышло ничего хорошего, потому что оно бы не было тогда свободным и большое великое должно было бы подчиниться малому личному. (19)Я заботился только о добросовестном изучении местной жизни, слушал всё с вниманием и заносил иногда на лоскуток бумаги (часто папиросной) интересные мне слова.

(20)Трудно так путешествовать, но что же делать! (21)Попробуйте соединиться с ихтиологической экспедицией на Мурман – и вы узнаете жизнь трески; поработайте с поморами на их первобытной шняке¹ в океане по улову этой самой трески – и вы узнаете жизнь всего края через жизнь трудового человека.

(22)Если бы жизнь пришлось повторять, я непременно бы сделался краеведом, но не таким, какие они есть – учёные-специалисты, или энциклопедисты, а таким, чтобы видеть лицо края. (23)Многие думают (и этот предрассудок широко распространён), что если изучить край во всех отношениях и эти знания сложить, то получится полное представление о том или другом уголке земного шара. (24)Но я думаю, что сложить эти разные знания и получить из них лицо края так же невозможно, как сотворить в колбе из составных элементов живого человека. (25)Сколько вы ни изучайте край и сколько вы ни складывайте полученные знания, всё-таки непременно останутся места, наполнить жизнью которые может только простак, сам обитатель этого края. (26)Вот мне и кажется, что настоящий краевед должен исходить не из своего знания, например, какой-нибудь ихтиологии, а из жизни самого простака (я не люблю слово «обыватель»). (27)Для этого, скажут мне, существует наука этнография, но и про этнографию я скажу то же самое: живую жизнь она пропускает; для того чтобы схватить живую жизнь, нужно найти секрет временного слияния с жизнью самого простака; самое трудное в этом слиянии, что его нельзя задумать и осуществлять по программе: нужно, чтобы оно выходило из всей натуры тебя самого. (28)В путешествиях, которые, очевидно, и есть моё призвание, я этого иногда достигал, и думаю, что если нарочно не засмысливаться, то множество людей могут черпать в трудовом опыте ценнейшие материалы. (29)На это мне делали возражение, что для использования трудового опыта должно быть наличие художественного дарования – удел очень немногих. (30)Я согласен, что в известном кругу общества художественный синтетический дар действительно имеют очень немногие, но в простом трудовом народе, причастном к стихии, он есть общее достояние, как воздух и вода.

 

(По М.М. Пришвину*)

 

* Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) – русский писатель, прозаик и публицист.

1 Шняка – парусно-гребное плоскодонное беспалубное рыбацкое судно, обычно лодка 7-12 метров в длину и 2-2,5 метра в ширину.

 

---

(1)С годами меня всё чаще тянет к пушкинским стихам, к пушкинской прозе. (2)И к Пушкину как к человеку. (3)Чем больше вникаешь в подробности его жизни, тем радостней становится от удивительного душевного здоровья, цельности его натуры.

(4)Вот, очевидно, почему меня так задел один давний разговор, случайный летний разговор на берегу моря.

(5)Мы гуляли с Н., одним из лучших наших физиков, и говорили об истории создания атомной бомбы, о трагедии Эйнштейна, подтолкнувшего создание бомбы и бессильного предотвратить Хиросиму.

— (6)Злодейство всегда каким-то образом связано с гением, — сказал Н., — оно следует за ним, как Сальери за Моцартом.

— (7)Как чёрный человек, — поправил кто-то.

— (8)Нет, чёрный человек – это не злодейство, — сказал Н. — (9)Это что-то другое – судьба, рок; Моцарт ведь исполняет заказ чёрного человека, он пишет реквием, он не боится… (10)А я говорю о злодействе.

(11)Я уже не помню точно фраз и не хочу сочинять диалог, спорили о том, кто Сальери для Пушкина. (12)Противник, злодей, которого он ненавидит, разоблачает, или же это воплощение иного отношения к искусству? (13)Можно ли вообще в этом смысле связывать искусство и науку? (14)А что если для Пушкина Моцарт и Сальери – это Пушкин и Пушкин, то есть борение двух начал?..

(15)От этого случайного горячего спора осталось ощущение неожиданности. (16)Неожиданным было, как много сложных проблем пробуждает маленькая пушкинская трагедия. (17)И то, как много можно понять из неё о нравственных требованиях Пушкина, о его отношении к искусству…

(18)Злодейство было для меня всегда очевидно и бесспорно. (19)Злодейством был немецкий мотоциклист. (20)В блестящей чёрной коже, в чёрном шлеме он мчался на чёрном мотоцикле по солнечному просёлку. (21)Мы лежали в кювете. (22)Перед нами были тёплые желтеющие поля, синее небо, вдали низкие берега нашей Луги, притихшая деревня, и оттуда нёсся грохочущий чёрный мотоцикл. (23)Винтовка дрожала в моих руках… (24)Разумеется, я не думал ни о Пушкине, ни о Сальери. (25)Это пришло куда позже – тогда, на войне, надо было стрелять…

(26)Я возвращаюсь к началу: я учился трудному искусству читать Пушкина. (27)Простота его стихов обманчива. (28)Иногда мне казалось, что я нашёл ответ, но всякий раз новые вопросы озадачивали меня.

(29)Могут ли гении совершать злодейства? (30)Может ли злодей-убийца Сальери быть гением? (31)Оттого что он отравитель, разве музыка его стала хуже? (32)Что же злодейство доказывает, что Сальери не гений? (33)И опять: что такое гений?

(34)У Пушкина гений Дельвиг: «Дельвиг милый… навек от нас утекший гений», Державин обладает порывами истинного гения. (35)Для Пушкина гений сохраняет древний смысл души, её творческую крылатость. (36)Гений – не только степень таланта, но и свойство его – некое нравственное начало, – добрый дух.

(37)Слово «гений» ныне обычно связано с великими созданиями, изобретениями, открытиями. (38)Конечно, в законе относительности нет ничего ни нравственного, ни безнравственного. (39)Наверное, тут следует разделить: открытие может быть гениальным, но гений не только само открытие. (40)В пушкинском Моцарте гениальность его музыки соединена с личностью, с его добротой, доверчивостью, щедростью. (41)Моцарт готов восторгаться всем хорошим, что есть у Сальери. (42)Он свободен от зависти. (43)Он открыт и простодушен.

(44)Гений Моцарта исключителен: он весь не труд, а озарение, он символ того таинственного наития, которое свободно, без усилия изливается абсолютным совершенством.

(45)Моцарт наиболее чисто олицетворяет тот дар, который ненавистен Сальери.

(46)Проще всего было объяснить ненависть завистью. (47)О зависти твердит сам Сальери.

(48)Но разве Сальери лишь завистник? (49)Он смолоду признаёт чужой гений, он учится у великих, преклоняется перед ними, понимая прошлые свои заблуждения.

(50)Вопрос о гении и злодействе подвергает сомнению задачу, которую решал Сальери всю свою жизнь.

(51)Может ли человек стать гением?..

(52)Стать, достичь трудом, силой своего разума того, что считается божественным даром? (53)Сальери считал, что да, может.

(54)Молодость Сальери, зрелость, вся его жизнь возникла для меня как целеустремлённая, в каком-то смысле идеальная прямая.

(55)Таким представлялся мне идеал учёного. (56)Настойчивость и ясное понимание, чего ты хочешь.

(57)Сальери одержим. (58)Но идея у него особая – стать творцом. (59)Способность творить ему не была дана – он добывал её, вырабатывал…

(60)Это не слепой бунт, это восстание Разума, вернее, Расчёта.

(61)Композитором Сальери стал выдающимся. (62)Слава ему улыбнулась. (63)Музыка его нашла признание. (64)Сам Моцарт твердит в счастливые минуты мотив Сальери из «Тарара».

(65)Чем отличается гений Моцарта от негения Сальери? (66)Грань тут неуловима. (67)Голос, который диктует Моцарту божественные созвучия, не слышен окружающим. (68)Для них и Моцарт, и Сальери одинаковы: оба всем своим существом чувствуют силу гармонии, оба страстно любят искусство, могут ценить его, оба жрецы прекрасного, избранные служить своему делу.

(69)До той минуты, как Моцарт поднял стакан с ядом, оба – и Моцарт, и Сальери – были равноправные сыновья гармонии.

(70)Но теперь гений отделился, яд разделил их.

(71)Отравленное вино расторгло союз. (72)Последняя реакция, последнее средство отделить подлинный гений от мнимого – это нравственное испытание. (73)Злодейство открыло истинную, тёмную сущность Сальери. (74)Маска сорвана.

(75)Сущность открывается и самому Сальери. (76)Вместе с ядом начинает действовать и логическая схема: гений для Моцарта не может быть злодеем, а так как Моцарт сам гений, бесспорный гений, то, следовательно, он имеет право судить, и, значит, Сальери не гений…

(77)Нравственное начало становится пробой гения. (78)И человечество отбирает для себя лишь тех, кто несёт это нравственное начало.

(79)Пушкин оставляет Сальери жить и мучиться. (80)Остаётся злодейство, но торжествует гений.

 

(По Д.А. Гранину*)

* Даниил Александрович Гранин (1919-2017) – советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель.

 

---