(1)Последней военной осенью я стоял на посту возле пушек в небольшом разбитом польском городе. (2)Это был первый иностранный город, который я видел в своей жизни. (3)Он ничем не отличался от разрушенных городов России. (4)И пахло в нём так же: гарью, трупами, пылью. (5)Меж изуродованных домов по улицам, заваленным ломью, кружило листву, бумагу, сажу. (6)Над городом мрачно стоял купол пожара. (7)Он слабел, опускался к домам, проваливался в улицы и переулки, дробился на усталые кострища. (8)Но раздавался долгий, глухой взрыв, купол подбрасывало в тёмное небо, и всё вокруг озарялось тяжёлым багровым светом. (9)Листья с деревьев срывало, кружило жаром вверху, и там они истлевали.

(10)На горящие развалины то и дело обрушивался артиллерийский или миномётный налёт, нудили в высоте самолёты, неровно вычерчивали линию фронта немецкие ракеты за городом, искрами осыпаясь из темноты в бушующий огненный котёл, где корчилось в последних судорогах человеческое прибежище.

(11)Мне чудилось: я один в этом догорающем городе и ничего живого не осталось на земле. (12)Это ощущение постоянно бывает в ночи, но особенно гнетуще оно при виде разора и смерти. (13)Но я-то знал, что совсем неподалёку – только перескочить через зелёную изгородь, обжаленную огнём, – в пустой избе спят наши расчёты, и это немного меня успокаивало.

(14)Днём мы заняли город, а к вечеру откуда-то, словно из-под земли, начали появляться люди с узлами, с чемоданами, с тележками, чаще с ребятишками на руках. (15)Они плакали у развалин, вытаскивали что-то из пожарищ. (16)Ночь укрыла бездомных людей с их горем и страданиями. (17)И только пожары укрыть не смогла.

(18)Неожиданно в доме, стоявшем через улицу от меня, раздались звуки органа. (19)От дома этого при бомбёжке отвалился угол, обнажив стены с нарисованными на них сухощёкими святыми и мадоннами, глядящими сквозь копоть голубыми скорбными глазами. (20)Неловко мне было за себя, за людей, под укоряющими взглядами святых, и ночью нет-нет да выхватывало отблесками пожаров лики с повреждёнными головами на длинных шеях.

(21)Я сидел на лафете пушки с зажатым в коленях карабином и покачивал головой, слушая одинокий среди войны орган. (22)Когда-то, после того как я послушал скрипку, мне хотелось умереть от непонятной печали и восторга. (23)Глупый был. (24)Малый был. (25)Я так много увидел потом смертей, что не было для меня более ненавистного, проклятого слова, чем «смерть». (26)И потому, должно быть, музыка, которую я слушал в детстве, переломилась во мне, и то, что пугало в детстве, было вовсе и не страшно, жизнь припасла для нас такие ужасы, такие страхи…

(27)Да-а, музыка та же, и я вроде бы тот же, и горло моё сдавило, стиснуло, но нет слёз, нет детского восторга и жалости чистой, детской жалости. (28)Музыка разворачивала душу, как огонь войны разворачивал дома, обнажая то святых на стене, то кровать, то качалку, то рояль, то тряпки бедняка, убогое жилище нищего, скрытые от глаз людских – бедность и святость, – всё-всё обнажилось, со всего сорваны одежды, всё подвергнуто унижению, всё вывернуто грязной изнанкой, и оттого-то, видимо, старая музыка повернулась иной ко мне стороною, звучала древним боевым кличем, звала куда-то, заставляла что-то делать, чтобы потухли эти пожары, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы зашли они в свой дом, под крышу, к близким и любимым, чтобы небо, вечное наше небо, не подбрасывало взрывами и не сжигало адовым огнём.

(29)Музыка гремела над городом, глушила разрывы снарядов, гул самолётов, треск и шорох горящих деревьев. (30)Музыка властвовала над оцепенелыми развалинами, та самая музыка, какую, словно вздох родной земли, хранил в сердце человек, который никогда не видел своей родины, но всю жизнь тосковал о ней.

 

(По В.П. Астафьеву*)

*  Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) – советский и российский писатель.

---

(1)Кто-то входит в переднюю, долго раздевается и кашляет… (2)Через минуту входит ко мне молодой человек приятной наружности. (3)Вот уж год, как мы с ним находимся в натянутых отношениях: он отвратительно отвечает мне на экзаменах, а я ставлю ему единицы. (4)Таких молодцов, которых я, выражаясь на студенческом языке, гоняю или проваливаю, у меня ежегодно набирается человек семь. (5)Те из них, которые не выдерживают экзамена по неспособности или по болезни, обыкновенно несут свой крест терпеливо и не торгуются со мной; торгуются же и ходят ко мне на дом только сангвиники, широкие натуры, которым проволочка на экзаменах портит аппетит и мешает аккуратно посещать оперу. (6)Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году.

— (7)Садитесь, — говорю я гостю. — (8)Что скажете?

— (9)Извините, профессор, за беспокойство… — начинает он, заикаясь и не глядя мне в лицо. — (10)Я бы не посмел беспокоить вас, если бы не… (11)Я держал у вас экзамен уже пять раз и… и срезался. (12)Прошу вас, будьте добры, поставьте мне удовлетворительно, потому что…

(13)Аргумент, который все лентяи приводят в свою пользу, всегда один и тот  же: они прекрасно выдержали по всем предметам и срезались только на моём, и это тем более удивительно, что по моему предмету они занимались всегда очень усердно и знают его прекрасно; срезались же они благодаря какому-то непонятному недоразумению.

— (14)Извините, мой друг, — говорю я гостю, — поставить вам удовлетворительно я не могу. (15)Подите ещё почитайте лекции и приходите. (16)Тогда увидим.

(17)Пауза. (18)Мне приходит охота немножко помучить студента за то, что пиво и оперу он любит больше, чем науку, и я говорю со вздохом:

— По-моему, самое лучшее, что вы можете теперь сделать, это совсем оставить медицинский факультет. (19)Если при ваших способностях вам никак не удаётся выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет ни желания, ни призвания быть врачом.

(20)Лицо сангвиника вытягивается.

— (21)Простите, профессор, — усмехается он, — но это было бы с моей стороны по меньшей мере странно. (22)Проучиться пять лет и вдруг… уйти!

— (23)Ну да! (24)Лучше потерять даром пять лет, чем потом всю жизнь заниматься делом, которого не любишь.

(25)Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешу сказать:

— Впрочем, как знаете. (26)Итак, почитайте ещё немножко и приходите.

— (27)Когда? — глухо спрашивает лентяй.

— (28)Когда хотите. (29)Хоть завтра.

(30)И в его добрых глазах я читаю: «Прийти-то можно, но ведь ты опять меня прогонишь!»

— (31)Конечно, — говорю я, — вы не станете учёнее оттого, что будете у меня экзаменоваться ещё пятнадцать раз, но это воспитает в вас характер. (32)И на том спасибо.

(33)Наступает молчание. (34)Я поднимаюсь и жду, когда уйдёт гость, а он стоит, смотрит на окно, теребит свою бородку и думает. (35)Становится скучно.

(36)Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные, насмешливые, лицо благодушное, несколько помятое от частого употребления пива и долгого лежанья на диване; по-видимому, он мог бы рассказать мне много интересного про оперу, про свои любовные похождения, про товарищей, которых он любит, но, к сожалению, говорить об этом не принято. (37)А я бы охотно послушал.

— (38)Профессор! (39)Даю вам честное слово, что если вы поставите мне удовлетворительно, то я…

(40)Как только дело дошло до «честного слова», я махаю руками и сажусь за стол.

(41)Студент думает ещё минуту и говорит уныло:

— В таком случае прощайте… (42)Извините.

— (43)Прощайте, мой друг. (44)Доброго здоровья.

(45)Он нерешительно идёт в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долго думает; ничего не придумав, кроме «старого чёрта» по моему адресу, он идёт в плохой ресторан пить пиво и обедать, а потом к себе домой спать.

(46)Звонок. (47)Входит молодой докторант в новой чёрной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. (48)Рекомендуется. (49)Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. (50)Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остаётся теперь только написать диссертацию. (51)Ему хотелось бы поработать у меня, под моим  руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.

— (52)Очень рад быть полезным, коллега, — говорю я, — но давайте сначала споёмся относительно того, что такое диссертация. (53)Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. (54)Не так ли? (55)Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе…

(56)Докторант молчит. (57)Я вспыхиваю и вскакиваю с места.

— (58)Что вы все ходите, не понимаю? — кричу я сердито. — (59)Лавочка у меня, что ли? (60)Я не торгую темами! (61)В тысячу первый раз прошу вас всех оставить меня в покое! (62)Извините за неделикатность, но мне, наконец, это надоело!

(63)Докторант молчит, и только около его скул выступает лёгкая краска. (64)Лицо его выражает глубокое уважение к моему знаменитому имени и учёности, а по глазам его я вижу, что он презирает и мой голос, и мою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию. (65)В своём гневе я представляюсь ему чудаком.

— (66)У меня не лавочка! — сержусь я. — (67)И удивительное дело! (68)Отчего вы не хотите быть самостоятельными? (69)Отчего вам так противна свобода?

(70)Говорю я много, а он всё молчит. (71)В конце концов я мало-помалу стихаю и, разумеется, сдаюсь. (72)Докторант получит от меня тему, которой грош цена, напишет под моим наблюдением никому не нужную диссертацию, с достоинством выдержит скучный диспут и получит ненужную ему учёную степень.

 

(По А.П. Чехову*)

 

* Антон Павлович Чехов (1860-1904) – русский писатель, прозаик, драматург.

---

(1)Встреча произошла неожиданно. (2)Два немца, мирно разговаривая, вышли на Плужникова из-за уцелевшей стены. (3)Карабины висели за плечами, но даже если бы они держали их в руках, Плужников и тогда успел бы выстрелить первым. (4)Он уже выработал в себе молниеносную реакцию, и только она до сих пор спасала его.

(5)А второго немца спасла случайность, которая могла стоить Плужникову жизни. (6)Его автомат выпустил короткую очередь, первый немец рухнул на кирпичи, а патрон перекосило при подаче. (7)Пока Плужников судорожно дёргал затвор, второй немец мог бы давно прикончить его или убежать, но вместо этого он упал на колени. (8)И покорно ждал, пока Плужников вышибет застрявший патрон.

— (9)Комм, — сказал Плужников, указав автоматом, куда следовало идти.

(10)Они перебежали через двор, пробрались в подземелья, и немец первым влез в тускло освещённый каземат. (11)И здесь вдруг остановился, увидев девушку у длинного дощатого стола.

(12)Немец заговорил громким плачущим голосом, захлёбываясь и глотая слова. (13)Протягивая вперёд дрожавшие руки, показывая ладони то Мирре, то Плужникову.

— (14)Ничего не понимаю, — растерянно сказал Плужников. — (15)Тарахтит.

— (16)Рабочий он, — сообразила Мирра, — видишь, руки показывает?

— (17)Дела, — озадаченно протянул Плужников. — (18)Может, он наших пленных охраняет?

(19)Мирра перевела вопрос. (20)Немец слушал, часто кивая, и разразился длинной тирадой, как только она замолчала.

— (21)Пленных охраняют другие, — не очень уверенно переводила девушка. — (22)Им приказано охранять входы и выходы из крепости. (23)Они – караульная команда. (24)Он – настоящий немец, а крепость штурмовали австрияки из сорок пятой дивизии, земляки самого фюрера. (25)А он – рабочий, мобилизован в апреле…

(26)Немец опять что-то затараторил, замахал руками. (27)Потом вдруг торжественно погрозил пальцем Мирре и неторопливо, важно достал из кармана чёрный пакет, склеенный из автомобильной резины. (28)Вытащил из пакета четыре фотографии и положил на стол.

— (29)Дети, — вздохнула Мирра. — (30)Детишек своих кажет.

(31)Плужников поднялся, взял автомат:

— Комм!

(32)Немец, пошатываясь, постоял у стола и медленно пошёл к лазу.

(33)Они оба знали, что им предстоит. (34)Немец брёл, тяжело волоча ноги, трясущимися руками всё обирая и обирая полы мятого мундира. (35)Спина его вдруг начала потеть, по мундиру поползло тёмное пятно.

(36)А Плужникову предстояло убить его. (37)Вывести наверх и в упор шарахнуть из автомата в эту вдруг вспотевшую сутулую спину. (38)Спину, которая прикрывала троих детей. (39)Конечно же, этот немец не хотел воевать, конечно же, не своей охотой забрёл он в эти страшные развалины, пропахшие дымом, копотью и человеческой гнилью. (40)Конечно, нет. (41)Плужников всё это понимал и, понимая, беспощадно гнал вперёд.

— (42)Шнель! (43)Шнель!

(44)Немец сделал шаг, ноги его подломились, и он упал на колени. (45)Плужников ткнул его дулом автомата, немец мягко перевалился на бок и, скорчившись, замер…

(46)Мирра стояла в подземелье, смотрела на уже невидимую в темноте дыру и с ужасом ждала выстрела. (47)А выстрелов всё не было и не было…

(48)В дыре зашуршало, и сверху спрыгнул Плужников и сразу почувствовал, что она стоит рядом.

— (49)3наешь, оказывается, я не могу выстрелить в человека.

(50)Прохладные руки нащупали его голову, притянули к себе. (51)Щекой он ощутил её щеку: она была мокрой от слёз.

— (52)Я боялась. (53)Боялась, что ты застрелишь этого старика. — (54)Она вдруг крепко обняла его, несколько раз торопливо поцеловала. — (55)Спасибо тебе, спасибо, спасибо. (56)Ты ведь для меня это сделал?

(57)Он хотел сказать, что действительно сделал это для неё, но не сказал, потому что он не застрелил этого немца всё-таки для себя. (58)Для своей совести, которая хотела остаться чистой. (59)Несмотря ни на что.

 

(По Б.Л. Васильеву*)

 

* Борис Львович Васильев (1924-2013) – русский советский писатель, участник Великой Отечественной войны.

---

(1)Вечером я услышал Васину скрипку…

(2)В зарослях Фокинской речки кто-то искал корову и то звал её ласковым голосом, то ругал последними словами. (3)Я уже опёрся руками о брёвна, чтобы разом оттолкнуться, полететь до самых ворот и забренчать щеколдой так, что проснутся на селе все собаки. (4)Но из-под увала, из сплетений хмеля и черёмух, из глубокого нутра земли возникла музыка и пригвоздила меня к стене.

(5)И не стало ни Енисея, ни зимнего, ни летнего; забилась живая жилка ключа за Васиной избушкой. (6)Ключ начал полнеть, и не один уж ключ, два, три, грозный уже поток хлещет из скалы, катит камни, ломает деревья, выворачивает их с корнями, несёт, крутит. (7)Вот-вот сметёт он избушку под горой, смоет завозню и обрушит всё с гор. (8)В небе ударят громы, сверкнут молнии, от них вспыхнут таинственные цветы папоротника. (9)От цветов вспыхнет лес, зажжётся земля, и не залить уже будет этот огонь даже Енисеем – ничем не остановить страшную такую бурю!

(10)Но скрипка сама всё потушила. (11)Снова тоскует один человек, снова чего-то жаль, снова едет кто-то куда-то, может, обозом, может, на плоту, может, и пешком идёт в дали дальние.

(12)Мир не сгорел, ничего не обрушилось. (13)Всё на месте. (14)Только сердце моё, занявшееся от горя и восторга, как встрепенулось, как подпрыгнуло, так и бьётся у горла, раненное на всю жизнь музыкой.

(15)О чём же это рассказывала мне музыка? (16)На что она жаловалась? (17)На кого гневалась? (18)Почему так тревожно и горько мне? (19)Почему так жалко самого себя?

(20)Музыка кончилась неожиданно, точно кто-то опустил властную руку на плечо скрипача: «Ну, хватит!» (21)На полуслове смолкла скрипка, смолкла, не выкрикнув, а выдохнув боль. (22)Но уже, помимо неё, по своей воле другая какая-то скрипка взвивалась выше, выше и замирающей болью, затиснутым в зубы стоном оборвалась в поднебесье…

(23)Долго сидел я в уголочке завозни, слизывая крупные слёзы, катившиеся на губы. (24)Не было сил подняться и уйти. (25)Я приподнял нависшие над окошком перевитые бечёвки хмеля и заглянул в окно. (26)Чуть мерцая, топилась в избушке прогоревшая железная печка. (27)На топчане полулежал Вася, прикрывши глаза левой рукой. (28)На груди Васи покоилась скрипка, длинная палочка-смычок была зажата в правой руке. (29)Я тихонько приоткрыл дверь, шагнул в караулку…

(30)В печке щёлкнуло раз, другой, прогоревшие бока её обозначились красными корешками и травинками, качнулся отблеск огня, пал на Васю. (31)Он вскинул к плечу скрипку и заиграл.

(32)Прошло немалое время, пока я узнал музыку. (33)Та же самая была она, какую слышал я у завозни, и в то же время совсем другая. (34)Мягче, добрее, тревога и боль только угадывались в ней, скрипка уже не стонала, не сочилась её душа кровью, не бушевал огонь вокруг и не рушились камни.

(35)Тень музыканта, сломанная у поясницы, металась по избушке, вытягивалась по стене, становилась прозрачной, будто отражение в воде, потом тень отдалялась в угол, исчезала в нём, и тогда там обозначался живой музыкант, живой Вася-поляк. (36)Рубаха на нём была расстёгнута, ноги босы, глаза в тёмных обводах. (37)Щекою Вася лежал на скрипке, и мне казалось, так ему покойней, удобней и слышит он в скрипке такое, чего мне никогда не услышать.

(38)Я так засмотрелся, так заслушался, что вздрогнул, когда Вася заговорил.

— (39)Эту музыку написал человек, которого лишили самого дорогого, — Вася думал вслух, не переставая играть. — (40)Если у человека нет матери, нет отца, но есть родина, – он ещё не сирота. (41)Всё проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от ран проходит, но никогда-никогда не проходит и не гаснет тоска по родине…

(42)Скрипка снова тронула те самые струны, что накалились при давешней игре и ещё не остыли.

— (43)Эту музыку написал мой земляк Огинский в корчме на границе, прощаясь с родиной. (44)Он посылал ей последний привет. (45)Давно уже нет композитора на свете, но боль его, тоска его, любовь к родной земле, которую никто не мог отнять, жива до сих пор.

(46)Вася замолчал, говорила скрипка, пела скрипка, угасала скрипка. (47)Голос её становился тише, тише, он растягивался в темноте тонюсенькой светлой паутинкой…

 

(По В.П. Астафьеву*)

* Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) – советский и российский писатель.

---

(1)Не так давно я имел счастье говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. (2)У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущённый тем вниманием, которое ему оказывало общество. (3)Уверяю вас, что на этого человека я глядел как на чудо. (4)Пройдёт лет пятьдесят-шестьдесят, и на тех людей, которые видели Толстого при его жизни (да продлит Бог его дни!), будут также глядеть как на чудо. (5)И потому я считаю нелишним рассказать о том, как весной тысяча девятьсот пятого года я видел Толстого.

(6)Меня предупредили, что завтра утром Толстой уезжает из Ялты. (7)Ясно помню чудесное утро, весёлый ветер, море – беспокойное, сверкающее – и пароход «Святой Николай», куда я забрался за час до приезда Льва Николаевича. (8)Он прибыл в двуконном экипаже с поднятым верхом. (9)Коляска остановилась, и вот из неё показалась старческая нога в высоком болотном сапоге, ища подножки, потом медленно, по-старчески, вышел Толстой. (10)На нём было коротковатое драповое пальто, высокие сапоги, подержанная шляпа котелком. (11)И этот костюм, вместе с седыми иззелена волосами и длинной струящейся бородой, производил смешное и трогательное впечатление.

(12)Меня ему представили. (13)Я не могу сказать, какого цвета у него глаза, потому что я был очень растерян в эту минуту, да и потому, что цвету глаз я не придаю почти никакого значения. (14)Помню пожатие его большой, холодной, негнущейся старческой руки. (15)Помню поразившую меня неожиданность: вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. (16)Помню его утомлённый, старческий, тонкий голос. (17)И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека. (18)Но я уже видел, как эти выцветшие от времени, спокойные глаза с маленькими острыми зрачками бессознательно, по привычке, вбирали в себя и ловкую беготню матросов, и подъём лебёдки, и толпу на пристани, и небо, и солнце, и море, и, кажется, души всех нас, бывших в это время на пароходе.

(19)Здесь был очень интересный момент: доктора Волкова, приехавшего вместе с Толстым, приняли благодаря его косматой и плоской причёске за Максима Горького, и вся пароходная толпа хлынула за ним. (20)В это время Толстой, как будто даже обрадовавшись минутной свободе, прошёл на нос корабля, туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потёртые дьяконы, и я видел чудесное зрелище: перед ним с почтением расступались люди, не имевшие о нём никакого представления. (21)Он шёл, как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. (22)В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: «Се бо идет Царь славы». (23)И не мог я также не припомнить милого рассказа моей матери о том, как Толстой идёт где-то по одному из московских переулков зимним погожим вечером и как все идущие навстречу снимают перед ним шляпы и шапки в знак добровольного преклонения. (24)И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, – это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть.

(25)Потом прошло ещё пять минут, приехали новые знакомые Льва Николаевича. (26)И я увидел нового Толстого – Толстого, которому вдруг сделалось тридцать лет: твёрдый голос, ясный взгляд, светские манеры. (27)С большим вкусом и очень выдержанно рассказывал он следующий анекдот:

— Вы знаете, я на днях был болен. (28)Приехала какая-то депутация, кажется, из Тамбовской губернии, но я не мог их принять у себя в комнате, и они представлялись мне, проходя пред окном… и вот… (29)Может, вы помните у меня в «Плодах просвещения» толстую барыню? (30)Может быть, читали? (31)Так вот, одна такая барыня подходит и говорит: «Многоуважаемый Лев Николаевич, позвольте принести вам благодарность за те бессмертные произведения, которыми вы порадовали русскую литературу…» (32)Я уже вижу по её глазам, что она ничего не читала моего.

(33)Я спрашиваю: «Что же вам особенно понравилось?» (34)Молчит. (35)Кто-то ей шепчет сзади: «Война и мир», «Детство и отрочество»… (36)Она краснеет, растерянно бегает глазами и, наконец, лепечет в совершенном смущении: «Ах да… детство отрока… военный мир… и другие…»

(37)В это время пришли какие-то англичане, и вот я опять увидал нового Толстого, выдержанного, корректного, европейского аристократа, очень спокойного, щеголявшего безукоризненным английским произношением.

(38)Вот впечатление, которое вынес я от этого человека в течение десяти-пятнадцати минут. (39)Мне кажется, что, если бы я следил за ним в продолжение нескольких лет, он так же был бы неуловим.

(40)Но я понял в эти несколько минут, что одна из самых радостных и светлых мыслей – это жить в то время, когда живёт этот удивительный человек. (41)Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком. (42)Что можно гордиться тем, что мы мыслим и чувствуем с ним на одном и том же прекрасном русском языке. (43)Что человек, создавший прелестную девушку Наташу, и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и Фру-Фру, и холодно-дерзкого Долохова, и «круглого» Платона Каратаева, воскресивший нам вновь Наполеона, с его подрагивающей ляжкой, и масонов, и солдат, и казаков вместе с очаровательным дядей Брошкой, от которого так уютно пахло немножко кровью, немножко табаком, – что этот многообразный человек, таинственною властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, – есть истинный, радостно признанный властитель. (44)И что власть его – подобная творческой власти Бога – останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете.

(45)Вспоминаю ещё одну маленькую, смешную и трогательную подробность.

(46)Когда я сбегал со сходен, мне встретился капитан парохода, совсем незнакомый мне человек.

(47)Я спросил:

— А вы знаете, кого вы везёте?

(48)И вот я увидел, как сразу просияло его лицо в крепкой радостной улыбке, и, быстро пожав мою руку (так как ему было некогда), он крикнул:

— Конечно, Толстого!

(49)И это имя было как будто какое-то магическое объединяющее слово, одинаково понятное на всех долготах и широтах земного шара.

(50)Конечно, Льва Толстого!

 

(По А.И. Куприну*)

 

* Александр Иванович Куприн (1870-1937) – русский писатель и переводчик.

---

(1)Между лесами и Окой тянутся широким поясом заливные луга. (2)В сумерки луга похожи на море. (3)Как в море, садится солнце в травы, и маяками горят сигнальные огни на берегу Оки. (4)Так же как в море, над лугами дуют свежие ветры, а высокое небо опрокинулось бледной зеленеющей чашей.

(5)В лугах тянется на много километров старое русло Оки. (6)Его зовут Прорвой. (7)Это заглохшая, глубокая и неподвижная река с крутыми берегами. (8)Берега заросли столетними ивами, шиповником, зонтичными травами и ежевикой.

(9)Над Прорвой часто стоит лёгкая дымка. (10)Цвет её меняется в течение дня. (11)Утром это голубой туман, днём – белёсая мгла, и лишь в сумерки воздух над Прорвой делается прозрачным, как ключевая вода. (12)Листва осокорей едва трепещет, розовая от заката, и в омутах гулко бьют прорвинские щуки.

(13)По утрам, когда нельзя пройти по траве и десяти шагов, чтобы не промокнуть до нитки от росы, воздух на Прорве пахнет горьковатой ивовой корой, травянистой свежестью, осокой. (14)Он густ, прохладен и целителен.

(15)Каждую осень я провожу на Прорве в палатке по многу суток. (16)Чтобы получить отдалённое представление о том, что такое Прорва, следует описать хотя бы один день там. (17)На Прорву я приезжаю на лодке. (18)Со мной палатка, топор, фонарь, рюкзак с продуктами, сапёрная лопатка, немного посуды, табак, спички и рыболовные принадлежности.

(19)На Прорве у меня есть уже свои любимые, всегда очень глухие места. (20)Одно из них – это крутой поворот реки, где она разливается в небольшое озеро с очень высокими, заросшими лозой берегами. (21)Там я разбиваю палатку.

(22)Палатка устроена. (23)В ней тепло и сухо. (24)Фонарь висит на крючке. (25)Вечером я зажигаю его и даже читаю в палатке, но читаю обыкновенно недолго; на Прорве слишком много помех: то за соседним кустом начнёт кричать коростель, то с пушечным гулом ударит пудовая рыба, то оглушительно выстрелит в костре ивовый прут и разбрызжет искры, то над зарослями начнёт разгораться багровое зарево и мрачная луна взойдёт над просторами вечерней земли.

(26)Шатры чёрных ив нависают над головой. (27)Глядя на них, начинаешь понимать значение старых слов. (28)Очевидно, такие шатры в прежние времена назывались «сенью». (29)Под сенью ив… (30)И почему-то в такие ночи созвездие Ориона называешь Стожарами, а слово «полночь», которое в городе звучит, пожалуй, как литературное понятие, приобретает здесь настоящий смысл. (31)Вот эта тьма под ивами, и блеск сентябрьских звёзд, и горечь воздуха, и далёкий костёр в лугах, где мальчишки сторожат коней, согнанных в ночное, – всё это полночь.

(32)С каждым часом ночь холодеет, к рассвету воздух уже обжигает лицо лёгким морозом, и трава седеет от первого утренника.

(33)Пора вставать. (34)На востоке уже наливается тихим светом заря, уже видны на небе огромные очертания ив, уже меркнут звёзды. (35)Восходит солнце. (36)Иней тает. (37)Прибрежные пески делаются тёмными от росы.

(38)Я кипячу крепкий чай в жестяном закопчённом чайнике; всё утро я ловлю рыбу.

(39)К этим дням, проведённым на Прорве, целиком относятся слова Аксакова: «На зелёном цветущем берегу, над тёмной глубью реки или озера, в тени кустов, под шатром исполинского осокоря или кудрявой ольхи, тихо трепещущей своими листьями в светлом зеркале воды, улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды. (40)Природа вступит в вечные права свои. (41)Вместе со свежим воздухом вдохнёте вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе».

 

(По К.Г. Паустовскому *)

* Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) – известный русский писатель, классик отечественной литературы.

---

(1)Летний среднеазиатский вечер, сухо шелестят велосипедные шины по тропке вдоль арыка, заросшего карагачами, верхушки которых купаются в неправдоподобно покойном после солнечного ада закате. (2)Я сижу на раме, вцепившись в руль, мне позволено хозяйничать сигнальным звоночком с полукруглой никелированной головкой и тугим язычком, отталкивающим палец при нажатии. (3)Велосипед катится, звоночек тренькает, делая меня взрослым, потому что за спиной отец вращает педали, поскрипывает кожаным седлом, а я чувствую движение его коленей – они то и дело задевают мои ноги в сандалиях.

(4)И очень чёток в памяти моей ещё один вечер.

(5)В маленькой комнате отец сидит спиной к окну, а во дворе сумерки, чуть-чуть колышется тюлевая занавеска. (6)И непривычными кажутся мне защитного цвета тужурка на нём и тёмная полоска пластыря повыше его брови. (7)Я не могу вспомнить, почему отец сидит у окна, но мне представляется, что он вернулся с войны, ранен, разговаривает о чём-то с матерью – и ощущение разлуки, сладкой опасности неизмеримого пространства, лежащего за нашим двором, отцовского мужества, которое было проявлено где-то, заставляет меня испытывать особую близость к нему, похожую на восторг при мысли о домашнем уюте собранной в этой маленькой комнате нашей семьи.

(8)О чём говорил он с матерью – не знаю. (9)Знаю, что тогда и в помине не было войны, однако сумерки во дворе, пластырь на виске отца, его военного покроя тужурка, задумчивое лицо матери – всё так подействовало на моё воображение, что и сейчас я готов поверить: да, в тот вечер отец вернулся раненый с фронта. (10)Впрочем, более всего поражает другое! (11)В час победного возвращения (в сорок пятом году) я, подобно отцу, сидел у окна в той же родительской спальне и, как в детстве, снова пережил всю невероятность встречи, как если бы прошлое повторилось. (12)Может быть, то было предвестием моей солдатской судьбы и я прошёл по пути, предназначенному отцу, исполнил недоделанное, недоисполненное им? (13)В раннюю пору жизни мы тщеславно преувеличиваем возможности собственных отцов, воображая их всесильными рыцарями, в то время как они обыкновенные смертные с заурядными заботами.

(14)До сих пор помню день, когда я увидел отца так, как никогда раньше не видел (мне было лет двенадцать), – и это ощущение живёт во мне виной.

(15)Была весна, я толкался со школьными друзьями около ворот (играли во что-то на тротуаре) и неожиданно заметил знакомую фигуру неподалёку от дома. (16)Мне бросилось в глаза: он оказался невысокого роста, короткий пиджак некрасив, брюки, нелепо поднятые над щиколотками, подчёркивали величину довольно стоптанных старомодных ботинок. (17)А новый галстук, с булавкой, выглядел словно бы ненужным украшением бедняка. (18)Неужели это мой отец? (19)Лицо его всегда выражало доброту, уверенную мужественность, а не усталое равнодушие, оно раньше никогда не было таким немолодым, таким негероически безрадостным.

(20)И это обнажённо обозначалось – и всё вдруг представилось в отце обыденным, унижающим и его, и меня перед школьными моими приятелями, которые молча, нагловато, сдерживая смех, смотрели на эти по-клоунски большие поношенные башмаки, выделенные дудочкообразными брюками. (21)Они, мои школьные друзья, готовы были смеяться над ним, над его нелепой походкой. (22)А я, покраснев от стыда и обиды, готов был с защитным криком, оправдывающим отца, броситься в жестокую драку, восстановить святое уважение кулаками.

(23)Но что же произошло со мной? (24)Почему я не бросился в драку с приятелями? (25)Боялся потерять их дружбу? (26)Или не рискнул сам показаться смешным?

(27)Тогда я не думал, что настанет срок, когда в некий день я тоже окажусь чьим-то смешным, нелепым отцом и меня тоже постесняются защитить…

 

(По Ю.В. Бондареву*)

 

* Юрий Васильевич Бондарев (род. в 1924 г.) – русский советский писатель и публицист.

---

(1)Наш язык до сих пор ощущается многими как некая слепая стихия, которой невозможно управлять.

(2)Одним из первых утвердил эту мысль гениальный учёный В. Гумбольдт. (3)«Язык, – писал он, – совершенно независим от отдельного субъекта… (4)Перед индивидом язык стоит как продукт деятельности многих поколений и достояние целой нации, поэтому сила индивида по сравнению с силой языка незначительна».

(5)Это воззрение сохранилось до нашей эпохи.  «(6)Сколько ни скажи разумных слов против глупых и наглых слов, они – мы это знаем – от того не исчезнут, а если исчезнут, то не потому, что эстеты или лингвисты возмущались», – так писал один даровитый учёный. «(7)В том и беда, – говорил он с тоской, – что ревнителей чистоты и правильности родной речи, как и ревнителей добрых нравов, никто слышать не хочет… (8)За них говорят грамматика и логика, здравый смысл и хороший вкус, благозвучие и благопристойность, но из всего этого натиска грамматики, риторики и стилистики на бесшабашную, безобразную, безоглядную живую речь не выходит ничего». (9)Приведя образцы всевозможных речевых «безобразий», учёный воплотил свою печаль в безрадостном и безнадёжном афоризме: «Доводы от разума, науки и хорошего тона действуют на бытие таких словечек не больше, чем курсы геологии на землетрясение».

(10)В прежнее время такой пессимизм был совершенно оправдан. (11)Нечего было и думать о том, чтобы дружно, планомерно, сплочёнными силами вмешаться в совершающиеся языковые процессы и направить их по желанному руслу. (12)Старик Карамзин очень точно выразил это общее чувство смиренной покорности перед стихийными силами языка: «Слова входят в наш язык самовластно».

(13)С тех пор крупнейшие наши языковеды постоянно указывали, что воля отдельных людей, к сожалению, бессильна сознательно управлять процессами формирования нашей речи.

(14)Все так и представляли себе: будто мимо них протекает могучая речевая река, а они стоят на берегу и с бессильным негодованием следят, сколько всякой дребедени несут на себе её волны.

— (15)Незачем, — говорили они, — кипятиться и драться. (16)До сих пор ещё не было случая, чтобы попытка блюстителей чистоты языка исправить языковые ошибки сколько-нибудь значительной массы людей увенчалась хотя бы малейшим успехом.

(17)Но можем ли мы согласиться с такой философией бездействия и непротивления злу? (18)Неужели мы, писатели, педагоги, лингвисты, можем только скорбеть, негодовать, ужасаться, наблюдая, как портится русский язык, но не смеем и думать о том, чтобы мощными усилиями воли подчинить его коллективному разуму?

(19)Пусть философия бездействия имела свой смысл в былые эпохи, когда творческая воля людей так часто бывала бессильна в борьбе со стихиями – в том числе и со стихией языка. (20)Но в эпоху завоевания космоса, в эпоху искусственных рек и морей неужели у нас нет ни малейшей возможности хоть отчасти воздействовать на стихию своего языка?

(21)Всякому ясно, что эта власть у нас есть, и нужно удивляться лишь тому, что мы так мало пользуемся ею. (22)Ведь существуют же в нашей стране такие сверхмощные рычаги просвещения, как радио, кино, телевидение, идеально согласованные между собой во всех своих задачах и действиях. (23)Я уже не говорю о множестве газет и журналов – районных, областных, городских, – подчинённых единому идейному плану, вполне владеющих умами миллионов читателей.

(24)Стоит только всему этому целенаправленному комплексу сил дружно, планомерно, решительно восстать против уродств нашей нынешней речи, громко заклеймить их всенародным позором — и можно не сомневаться, что многие из этих уродств если не исчезнут совсем, то, во всяком случае, навсегда потеряют свой массовый, эпидемический характер…

(25)Правда, я очень хорошо понимаю, что всех этих мер недостаточно.

(26)Ведь культура речи неотделима от общей культуры. (27)Чтобы повысить качество своего языка, нужно повысить качество своего сердца, своего интеллекта. (28)Иной и пишет, и говорит без ошибок, но какой у него бедный словарь, какие заплесневелые фразы! (29)Какая худосочная душевная жизнь отражается в них!

(30)Между тем лишь та речь может по-настоящему называться культурной, у которой богатый словарь и множество разнообразных интонаций. (31)Этого никакими походами за чистоту языка не добьёшься. (32)Здесь нужны другие, более длительные, более широкие методы. (33)Для подлинного просвещения создано столько библиотек, школ, университетов, институтов и т. д. (34)Поднимая свою общую культуру, народ тем самым поднимает и культуру своего языка.

(35)Но, конечно, это не освобождает любого из нас от посильного участия в борьбе за чистоту и красоту нашей речи.

 

(По К.И. Чуковскому*)

 

* Корней Иванович Чуковский (настоящее имя – Николай Васильевич Корнейчуков, 1882-1969) – русский советский поэт, детский писатель, литературовед, публицист, журналист, литературный критик, переводчик.

---

(1)Детство редко даёт возможность угадать что-либо о будущем ребёнка. (2)Как ни пытаются папы и мамы высмотреть, что получится из их дитяти, нет, не оправдывается. (3)Все они видят в детстве предисловие к взрослой жизни, подготовку. (4)На самом же деле детство – самостоятельное царство, отдельная страна, независимая от взрослого будущего, от родительских планов, она, если угодно, и есть главная часть жизни, она основной возраст человека. (5)Больше того, человек предназначен для детства, рождён для детства, к старости вспоминается более всего детство, поэтому можно сказать, что детство – это будущее взрослого человека…

(6)Детство было самой счастливой порой моей жизни. (7)Не потому, что дальше было хуже. (8)И за следующие годы благодарю судьбу, и там было много хорошего. (9)Но детство отличалось от всей остальной жизни тем, что тогда мир казался мне устроенным для меня, я был радостью для отца и матери, не было ещё чувства долга, не было обязанностей. (10)Детство безответственно. (11)Это потом стали появляться обязанности по дому. (12)Сходи. (13)Принеси. (14)Помой… (15)Появились школа, уроки, появились часы, время.

(16)Я жил среди травы, ягод, гусей, муравьёв. (17)Я мог лежать в поле, лететь среди облаков, бежать неизвестно куда, просто мчаться, быть конём, автомобилем, паровозом. (18)Мог заговорить с любым взрослым. (19)Это было царство свободы. (20)Не только наружной, но и внутренней. (21)Я мог часами смотреть с моста в воду (что я там видел?). (22)Подолгу простаивал в тире. (23)Волшебным зрелищем была кузница.

(24)Любил в детстве лежать на тёплых брёвнах плота; не сводя глаз с воды, наблюдать, как играют там в рыжеватой глубине, поблёскивают уклейки.

(25)Перевернёшься на спину – в небе плывут облака, а кажется, что плывёт мой плот. (26)Под брёвнами журчит вода, плывёт мой плот в дальние страны, там пальмы, пустыни, верблюды. (27)В детских странах не было небоскрёбов, автострад, была страна Фенимора Купера, иногда Джека Лондона – у него всё снежное, метельное, морозное.

(28)Детство – это чёрный хлеб, тёплый, пахучий, такого потом не было, он там остался, это зелёный горох, это трава под босыми ногами, это пироги с морковкой, ржаные, с картошкой, это домашний квас. (29)Куда исчезает еда нашего детства? (30)И почему она обязательно исчезает? (31)Постный сахар, пшённая каша с тыквой…

(32)Столько было разного счастливого, весёлого… (33)Детство остаётся главным и с годами хорошеет. (34)Я ведь там тоже плакал, был несчастен. (35)К счастью, это начисто забылось, осталась только прелесть той жизни. (36)Именно жизни. (37)Не было ни любви, ни славы, ни путешествий – только жизнь, чистое ощущение восторга перед своим существованием под этим небом. (38)Ещё не осознана была ценность дружбы или счастье иметь родителей, всё это позже, позже, а там, на плоту, только я, небо, река, сладкие туманные грёзы…

 

(По Д.А. Гранину*)

 

* Даниил Александрович Гранин (1919-2017) – русский советский писатель, общественный деятель.

---

 (1)Однажды меня послали из Бреста в Москву за медикаментами. (2)Врачи, сёстры и санитары надавали мне множество поручений и писем. (3)В то время все старались переправлять письма с оказией, чтобы избежать военной цензуры.

(4)Лёля дала мне свои золотые часики и просила передать их в Москве своему дяде, профессору. (5)Золотые эти наручные часики смущали Лёлю. (6)Они были, конечно, совсем ни к чему в санитарном поезде.

(7)Лёля дала мне, кроме того, письмо к дядюшке. (8)В нём она писала обо мне много хорошего и просила профессора приютить меня, если понадобится.

(9)Я разыскал в Москве квартиру уважаемого профессора и позвонил. (10)Мне долго не открывали. (11)Потом из-за двери недовольный женский голос расспросил меня, кто я и по какому делу. (12)Дверь открыла пожилая горничная с косоглазым лицом. (13)За ней стояла высокая, величественная, как памятник, старая дама в белоснежной крахмальной кофточке с чёрным галстуком-бабочкой – жена профессора. (14)Седые её волосы были подняты надменным валиком и блестели так же, как и стёкла её пенсне. (15)Она стояла, загораживая дверь в столовую. (16)Там семья профессора пила, позванивая ложечками, утренний кофе.

(17)Я передал профессорше коробочку с часами и письмо.

— (18)Подождите здесь, — сказала она и вышла в столовую, выразительно взглянув на горничную. (19)Та тотчас начала вытирать в передней пыль с полированного столика, давно уже к тому времени вытертого и нестерпимо блестевшего.

— (20)Кто там звонил? — спросил из столовой скрипучий старческий голос. — (21)Что нужно?

— (22)Представь, — ответила профессорша, шурша бумагой (очевидно, она вскрывала пакет), — Лёля и на войне осталась такой же сумасбродкой, какой и была. (23)Прислала золотые часы. (24)С каким-то солдатом. (25)Какая всё-таки неосторожность. (26)Вся в мать!

— (27)Угу! — промычал профессор. (28)Очевидно, рот у него был набит едой. — (29)Ничего не стоило прикарманить.

— (30)Вообще я Лёлю не понимаю, — снова сказала профессорша. — (31)Вот пишет, просит его приютить. (32)К чему это? (33)Где приютить? (34)На кухне у нас спит Паша.

— (35)Только этого не хватало, — промычал профессор. — (36)Дай ему рубль и выпроводи его. (37)Пора Лёле знать, что я терпеть не могу посторонних людей.

— (38)Неловко всё-таки рубль, — сказала с сомнением профессорша. — (39)Как ты думаешь, Пётр Петрович?

— (40)Ну, тогда вышли ему два рубля.

(41)Я распахнул дверь на лестницу, вышел и захлопнул дверь так сильно, что в профессорской квартире что-то упало и разбилось с протяжным звоном. (42)На площадке я остановился.

(43)Тотчас дверь приоткрылась через цепочку. (44)За горничной, придерживавшей дверь, стояла вся профессорская семья: надменная профессорша, студент с лошадиным лицом и старый профессор с измятой салфеткой, засунутой за манишку. (45)На салфетке были пятна от яичного желтка.

— (46)Ты чего безобразничаешь? — прокричала в щёлку горничная. — (47)А ещё солдат с фронта! (48)Защитник Отечества!

— (49)Передай своим господам, — сказал я, — что они скоты.

(50)Тут в передней началась невнятная толкотня. (51)Студент подскочил к двери и схватился за цепочку, но профессорша его оттащила.

— (52)Геня, оставь! — крикнула она. — (53)Он тебя убьёт. (54)Они привыкли всех убивать на фронте.

(55)Тогда вперёд протолкался старый профессор. (56)Чисто вымытая его бородка тряслась от негодования. (57)Он крикнул в щёлку, приложив руки трубочкой ко рту:

— Хулиган! (58)Я в полицию тебя отправлю!

— (59)Эх вы! — сказал я. — (60)Научное светило!

(61)Профессорша оттащила почтенного старичка и захлопнула дверь.

(62)С тех пор у меня на всю жизнь осталось недоверие к так называемым «жрецам науки», к псевдоучёным, к племени людей, которые безмерно кичатся своей учёностью, а в жизни остаются обывателями и пошляками. (63)Есть много видов пошлости, не замечаемых нами. (64)Даже такой безошибочный «уловитель» пошлости, как Чехов, не мог описать всех её проявлений.

 

(По К.Г. Паустовскому*)

 

* Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) – русский советский писатель.

---

(1)Журка опять потянулся к полкам и взял самую прочную и новую на вид книгу с золотыми узорами на корешке. (2)Это оказались «Три мушкетёра». (3)Не такое старинное издание, как другие, хотя тоже с «ятями» и с твёрдыми знаками в конце слов. (4)Отпечатанное на гладкой бумаге и со множеством рисунков. (5)Журка обрадовался «Мушкетёрам» – это были старые друзья, – начал перелистывать, разглядывая картинки.

(6)И увидел между страницами узкий белый конверт.

(7)Видимо, дедушка решил, что если все другие книги покажутся Журке неинтересными, то «Мушкетёров» он всё равно пролистает до конца.

(8)Тем же прямым почерком, каким раньше дед писал короткие поздравления на открытках, на конверте было выведено: Юрику.

(9)Журка сперва сам не зная чего испугался… (10)Или нет, не испугался, а задрожал от непонятной тревоги. (11)Оглянулся на прикрытую дверь, подошёл к окну. (12)Суетливо дёргая пальцами, оторвал у конверта край. (13)Развернул большой тонкий лист.

(14)Дед писал чёткими, почти печатными буквами:

«(15)Журавлик!

(16)Книги на этих полках – тебе.

(17)Это старые мудрые книги, в них есть душа. (18)Я их очень любил. (19)Ты сбереги их, родной мой, и придёт время, когда они станут твоими друзьями. (20)Я это знаю, потому что помню, как ты слушал истории о плаваниях Беринга и Крузенштерна и как однажды пытался сочинить стихи про Галактику (помнишь?). (21)Ты их ещё сочинишь.

(22)Малыш мой крылатый, ты не знаешь, как я тебя люблю. (23)Жаль, что из-за разных нелепостей мы виделись так редко. (24)В эти дни я всё время вспоминаю тебя. (25)Чаще всего то, как мы идём по берегу Каменки, и я рассказываю тебе про своё детство и большого змея.

(26)Этот летучий змей почему-то снится мне каждую ночь. (27)Будто я опять маленький, и он тащит меня в лёгкой тележке сквозь луговую траву, и я вот-вот взлечу за ним.

(28)Жаль, что так быстро оборвалась тонкая бечева.

(29)В детстве я утешал себя, что змей не упал за лесом, а улетел в далёкие края и когда-нибудь вернётся. (30)И его бумага будет пахнуть солёными брызгами моря и соком тропических растений. (31)Наверное, потому я к старости и стал собирать эти книги: мне казалось, что они пахнут так же.

(32)Впрочем, ерунда, старости не бывает, если человек её не хочет. (33)Просто приходит время, когда лопается нить, которая связала тебя с крылатым змеем.

(34)Но змей вернулся, я оставляю его тебе. (35)Может быть, он поможет тебе взлететь.

(36)Журка, вспоминай меня, ладно? (37)Меня и другие будут вспоминать, но многие, даже твоя мама, скажут, наверное: жизнь у него не удалась. (38)Это неправда! (39)И ты про это не думай. (40)Ты вспоминай, как мы расклеивали в твоём альбоме марки, говорили о кораблях и созвездиях, а вечерами смотрели на поезда.

(41)И учись летать высоко и смело.

(42)Ты сумеешь. (43)Если тяжело будет – выдержишь, если больно – вытерпишь, если страшно – преодолеешь. (44)Самое трудное знаешь что? (45)Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. (46)И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверное, они и в самом деле правы. (47)Может случиться, что правы. (48)Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по-своему. (49)Не оправдывай себя чужими правильными словами.

(50)Прости меня, я, наверное, длинно и непонятно пишу… (51)Нет, ты поймёшь. (52)Ты у меня славный, умница. (53)Жаль, что я тебя, кажется, больше никогда не увижу.

(54)Никогда не писал длинных писем. (55)Никому. (56)А теперь не хочется заканчивать. (57)Будто рвётся нить. (58)Ну, ничего…

(59)Видишь, какое длинное письмо написал тебе твой дед Юрий Савельев, который тоже когда-то был журавлёнком».

(60)Журка дочитал письмо и сразу, не сдерживаясь, заплакал. (61)Его резанули тоска и одиночество, которые рвались из этого письма. (62)И любовь к нему, к Журке, о которой он не знал. (63)И ничего нельзя уже было сделать: ни ответить лаской, ни разбить одиночество…

 

(По В.П. Крапивину*)

 

* Владислав Петрович Крапивин (род. в 1938 г.) – советский и российский детский писатель.

---

(1)Из самовара пар валил, как из паровоза, даже стекло в лампе немного затуманилось – так сильно шёл пар. (2)И чашечки были те же: синие снаружи и белые внутри, – очень красивые чашечки, которые подарили нам ещё на свадьбе. (3)Сестра жены подарила – она очень славная и добрая женщина.

— (4)Неужели все уцелели? — недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.

— (5)Одна разбилась, — ответила жена рассеянно: она в это время держала отвёрнутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.

(6)Я засмеялся.

— (7)Чего ты? — спросил брат.

— (8)Так. (9)Ну, отвезите-ка меня ещё разок в кабинетик. (10)Потрудитесь для героя! (11)Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, – и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим…»

(12)Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. (13)В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зелёным колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. (14)И он был немного запылён.

— (15)Налейте-ка мне водицы отсюда, — весело приказал я.

— (16)Ты же сейчас пил чай.

— (17)Ничего, ничего, налейте. (18)А ты, — сказал я жене, — возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. (19)Пожалуйста.

(20)И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.

— (21)Так, хорошо. (22)Теперь идите сюда. (23)Но отчего он так поздно не ложится спать?

— (24)Он рад, что ты вернулся. (25)Милый, пойди к отцу.

(26)Но ребёнок заплакал и спрятался у матери в ногах.

— (27)Отчего он плачет? — с недоумением спросил я и оглянулся кругом. — (28)Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?

(29)Брат громко засмеялся и сказал:

— Мы не молчим.

(30)И сестра повторила:

— (31)Мы всё время разговариваем.

— (32)Я похлопочу об ужине, — сказала мать и торопливо вышла.

 — (33)Да, вы молчите, — с неожиданной уверенностью повторил я. — (34)С самого утра я не слышу от вас ни слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. (36)Разве вы не рады мне? (36)И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? (37)Да, так переменился. (38)Я и зеркал не вижу. (39)Вы их убрали? (40)Дайте сюда зеркало.

— (41)Сейчас я принесу, — ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная.

(42)Я посмотрел в него, и – я уже видел себя в вагоне, на вокзале – это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. (43)И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, – так обрадовались они, когда я спокойно спросил:

— Что же тут необыкновенного?

(44)Всё громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно:

— Да. (45)Ты мало изменился. (46)Полысел немного.

— (47)Поблагодари и за то, что голова осталась, — равнодушно ответил я. — (48)Но куда они все убегают: то одна, то другая. (49)Повози-ка меня ещё по комнатам. (50)Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. (51)Сколько заплатили? (52)А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше… (53)Велосипед!

(54)Он висел на стене, совсем ещё новый, только с опавшими без воздуха шинами. (55)На шине заднего колеса присох кусочек грязи – от последнего раза, когда я катался. (56)Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.

— (57)В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, — угрюмо сказал я. — (58)Я очень счастлив… (59)А его возьми себе, завтра возьми.

— (60)Хорошо, я возьму, — покорно согласился брат. — (61)Да, ты счастлив. (62)У нас полгорода в трауре. (63)А ноги – это, право…

— (64)Конечно. (65)Я не почтальон.

(66)Брат внезапно остановился и спросил:

— А отчего у тебя трясётся голова?

— (67)Пустяки. (68)Это пройдёт, доктор сказал!

— (69)И руки тоже?

— (70)Да, да. (71)И руки. (72)Всё пройдет. (73)Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.

(74)Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель – настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я купил перед свадьбой, четыре года тому назад.

(75)Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло – а я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слёзы от смеха.

— (76)А теперь раздень-ка меня и доложи, — сказал я жене. — (77)Как хорошо!

— (78)Сейчас, милый.

— (79)Поскорее!

— (80)Сейчас, милый.

— (81)Да что же ты?

— (82)Сейчас, милый.

(83)Она стояла за моею спиною, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть её. (84)И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне:

— Что же это! — (85)И бросилась ко мне, обняла, упала около меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.

— (86)Какой ты был! (87)Ведь тебе только тридцать лет. (88)Молодой, красивый был. (89)Что же это! (90)Как жестоки люди. (91)Зачем это? (92)Кому это нужно было? (93)Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый…

(94)И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ног и так плакали. (95)А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал:

— Я тут с вами с ума сойду. (96)С ума сойду!

(97)А мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колёса. (98)И чистенькая, со взбитыми подушками, с завёрнутым одеялом, стояла кровать, та самая, которую я купил четыре года назад – перед свадьбой…

 

(По Л.Н. Андрееву*)

 

* Леонид Николаевич Андреев (1871-1919) – русский писатель, драматург, публицист, представитель Серебряного века русской литературы.

---

(1)Я думаю, что я так и не понял себя. (2)Человек – больше, чем его жизнь. (3)Иногда гораздо больше. (4)Человек состоит из упущений, неосуществлённых желаний и стремлений, возможностей. (5)То, что осуществлено, – это жизнь. (6)Но огромная часть человека – это неосуществлённое.

(7)Толстой когда-то говорил, что есть числитель и знаменатель у человека. (8)Числитель – это то, чем он является на самом деле, а знаменатель – это то, что он о себе воображает. (9)А я думаю, что да, это дробь, но в числителе то, что ему удалось осуществить, а в знаменателе то, что ему не удалось осуществить. (10)То есть то, чем он был. (11)В числителе то, чем он стал.

(12)У каждого человека, вероятно, есть это соотношение, когда он сам куда больше, чем его жизнь. (13)Поэтому сказать, понял он себя или нет, невозможно. (14)Я не могу.

(15)Я мог стать и тем, и другим, и третьим. (16)Я многое потерял, не сумел, или не стал, или не захотел тогда, а потом уже не смог. (17)То есть я состою из множества несбывшихся, неосуществлённых людей. (18)И я не знаю, какой бы из них был мне важнее, дороже, какой из них добился бы большего. (19)Не знаю и не могу даже это представить себе.

(20)Поэтому я не могу ответить на вопрос: понял ли я себя? (21)Могу только сказать, что я себя во многом не понял.

(22)Я теперь не понимаю, чего я боялся, допустим, в пятидесятые годы? (23)Чего я боялся? (24)Страхи у нас многое отняли. (25)Я не понял, почему я так примитивно, и грубо, и неполно любил? (26)Теперь только я понял, как я не понимал себя.

(27)В итоге жизни получается всегда величина отрицательная, потому что, как я уже сказал, человек всегда больше, чем жизнь. (28)Возможно, есть какие-то случаи более счастливых дробей.

(29)А гении? (30)У них значения числителя и знаменателя максимально сближены? (31)Трудно сказать. (32)Обычно считается, и, наверное, не без основания, что гений успевает осуществить себя полностью. (33)Что ему предназначено, то он и успевает сделать. (34)Возможно, это и так. (35)Но ведь есть гении, которые пережили себя. (36)Ну, допустим, Россини или Артюр Рембо. (37)Писал, писал, перестал писать, стал купцом. (38)Осуществил то, что у него было запрограммировано, программу свою гениальную, или гениевую, осуществил, а потом ушёл – и всё. (39)Есть ещё, наверное, такие примеры, я сейчас просто не помню. (40)Так что с гениями трудно.

(41)Есть у гения пророческие черты, а есть провалы и неудачи. (42)Никто этого не понимает. (43)Вот Пушкин. (44)Родился в заурядной семье. (45)Я говорю грубо, но в принципе так. (46)Его не понимали. (47)Дядя его – банальный стихотворец. (48)Почему вдруг в этой среде появляется нечто невероятное? (49)И исчезает, не повторяясь, навсегда? (50)Что такое Моцарт? (51)Тоже появилось нечто божественное и исчезло. (52)Откуда? (53)Почему? (54)Что, сочетание генов? (55)Это беспомощное объяснение.

(56)Это очень странные вещи, но очень важные. (57)Потому что жизнь без гениев была бы неинтересной. (58)Гений – это не пример для жизни, ему нельзя следовать. (59)Таланту ещё как-то можно следовать. (60)А гению…

(61)Во-первых, нет никакого соотношения между жизнью гения и его созданиями. (62)Это никак не соотносится. (63)Гений может быть шалопаем, повесой, бродягой, распутником, хамом и так далее. (64)А создаёт при этом гениальные вещи. (65)Но гений может быть и примерным человеком, педантом. (66)Гёте, например. (67)Тайный советник, благопристойный немецкий быт.

(68)Я не рискну ничего определённого сказать про гения. (69)Всё, что сделал Моцарт, это так прекрасно и так велико, что бессовестно считать, что он мог бы ещё многое написать. (70)Может быть. (71)Думается, что если бы Пушкин ещё прожил, он написал бы не одну замечательную вещь. (72)Или нет? (73)Это вещи таинственные, которых грех касаться.

 

(По Д.А. Гранину*)

 

* Даниил Александрович Гранин (1919-2017) – советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель, ветеран Великой Отечественной войны.

---

(1)Мне не раз доводилось бывать в покинутых русских деревнях. (2)Ох, какое это зрелище! (3)К нему не притерпеться, не привыкнуть. (4)Я, во всяком разе, не смог. (5)Ведь некоторым сёлам, которые так поспешно, охотно, вроде бы с облегчением списывали со счёта, – тыща лет! (6)А может, и более. (7)И самое печальное зрелище – это оставленная, заброшенная русская изба, человеческое прибежище.

(8)Я заглянул в окно покинутой избы. (9)В ней ещё не побывали городские браконьеры, и три старенькие иконы тускло отсвечивали святыми ликами в переднем углу. (10)Крашеные полы в горнице, в середней и в кути были чисто вымыты, русская печь закрыта заслонкой, верх печи был задёрнут выцветшей ситцевой занавеской. (11)На припечке опрокинуты чугунки, сковорода, в подпечье – ухваты, кочерга, сковородник, и прямо к припечью сложено беремя сухих дров, уже тронутых по белой бересте пылью. (12)В этой местности дрова заготавливают весной, большей частью ольховые и берёзовые. (13)За лето они высыхают до звона, и звонкие, чистые поленья радостно нести в дом, радостно горят они в печи.

(14)Здесь жили хозяева! (15)Настоящие. (16)Покидая родной дом из-за жизненных ли обстоятельств, по зову ли детей или в силу всё сметающей на пути урбанизации, они не теряли веры, что в их дом кто-то придёт не браконьером и бродягой – жителем придёт, и с крестьянской обстоятельностью приготовили для него всё необходимое… (17)Затопи печь, путник или новопоселенец, согрей избу – и в ней живой дух поселится, и ночуй, живи в этом обихоженном доме.

(18)А через дорогу, уже затянутую ромашкой, травой-муравой, одуванчиком и подорожником, изба распахнута настежь. (19)Ворота сорваны с петель, створки уронены, проросли в щелях травой, жерди упали, поленницы свалены, козлина опрокинута вниз «рогами», валяются обломок пилы, колун, мясорубка, и всякого железа, тряпья, хомутов, колёс – ступить некуда. (20)В самой избе кавардак невообразимый. (21)На столе после еды всё брошено, чашки, ложки, кружки заплесневели. (22)Меж ними птичий и мышиный помёт, на полу иссохшая и погнившая картошка, воняет кадка с прокисшей капустой, по окнам горшки с умершими цветами. (23)Везде и всюду грязное перо, начатые и брошенные клубки ниток, поломанное ружьё, пустые гильзы, подполье чёрным зевом испускает гнилой дух овощей, печка закопчена и скособочена, порванные тетради и книжки валяются по полу, – отсюда не выселялись, помолясь у порога и поклонившись покидаемому отеческому углу, здесь не было памяти, отсюда отступали, и жительница этого дома небось плюнула с порога в захламлённую избу с презрением: «(24)Хватит! (25)Поворочала! (26)Теперь в городе жить стану, как барыня!..»

 

(По В.П. Астафьеву*)

 

* Виктор Петрович Астафьев (1924-2001) – советский и российский писатель.

---

(1)Ты, наверно, очень удивлён тем, что после нашего возвращения с Волги я словно бы забыл твой адрес и телефон? (2)Нет, не забыл.

(3)Я уже послал твоей матери три письма! (4)Я написал ей и за себя, и за тебя… (5)Ведь сам ты, кажется, почти никогда ей не пишешь. (6)В шкатулке, как самую большую драгоценность, хранит Анна Филипповна твоё единственное за весь год письмо. (7)Помнишь, оправдываясь, ты сказал, что не умеешь и не любишь писать письма? (8)Однако же ты чуть не каждый день атаковывал посланиями Марину. (9)Она и читать, наверно, не успевала. (10)Значит, умеешь?

(11)Сказал бы уж точней: «Не люблю писать матери». (12)Впрочем, ты ведь не только писать, ты и разговаривать-то с ней не очень любишь…

(13)Помнишь, когда ты окончил аспирантуру, твоя мать приехала в Москву? (14)И как раз была встреча Нового года. (15)Все сидели за столом, а она, накрывшая стол, устроившая всё это торжество, была на кухне. (16)Только в самый торжественный момент, в двенадцать часов, ты милостиво позвал её в комнату.

(17)Ты стеснялся её. (18)И перед тем как позвать, долго предупреждал нас: «Всю жизнь прожила в деревне, сами понимаете…» (19)И виновато поглядывал на Марину.

(20)Сейчас ты никак не можешь понять, почему Марина тоже перестала встречаться с тобой, почему не отвечала на твои письма. (21)А недавно, совсем на днях, она мне всё рассказала…

(22)Помнишь, тогда, после Нового года, кажется, дня через три, у твоей матери был тяжёлый сердечный приступ (думаю, переутомилась, готовя наше новогоднее торжество). (23)И в тот же день вы с Мариной должны были пойти на концерт Рихтера. (24)Марина, стоя в коридоре, слышала, как ты на ходу крикнул матери: «Если будет совсем плохо, постучи в стенку соседу».

(25)Марина ничего не поняла. (26)Только позже, в консерватории, ты ей всё объяснил. (27)И в этот же вечер ты потерял её навсегда. (28)В то время как ты восторгался, с какой силой и с какой лёгкостью ударял по клавишам Рихтер, она слышала другие удары, слабые и беспомощные удары материнского сердца… (29)Ей казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту, стучит в стенку твоя мать, а сосед заснул и не слышит.

(30)И ещё хочу сказать: напрасно ты стесняешься своей матери.

(31)Если бы ты знал, как хорошо, как тонко она всё чувствует и понимает! (32)Она каждый раз хвалила тебя – и больше всего за то, чего в тебе нет: за сыновнюю любовь, и заботу, и ласку.

(33)Ты не кричал на мать, но ведь и на чужих, совсем незнакомых людей ты тоже не кричишь. (34)Они, однако, не называют тебя за это своим сыном!

(35)Трудно объяснять человеку, что он не должен разрушать стены дома, спасающего его от непогоды, что он не должен сжигать поле, которое принесёт ему хлеб, что он не должен убивать сердце, верней и преданней которого он не найдёт никогда и нигде на свете.

(36)Да, всё лето ты был гостеприимен и очень внимателен. (37)Но что это меняет? (38)Могу ли я ценить человека лишь за то, что он хорошо относится ко мне? (39)Разве это не будет с моей стороны отвратительным проявлением эгоизма?

(40)Вот я, кажется, и объяснил тебе причину своего охлаждения. (41)Может быть, моё письмо убедит тебя в чём-нибудь, а может быть, нет. (42)Но я-то, во всяком случае, буду по-прежнему писать твоей матери.

(43)И ещё помни, мой бывший друг, что матерью люди издавна называют свою Родину…

 

(По А.Г. Алексину*)

 

* Анатолий Георгиевич Алексин (1924-2017) – русский писатель и драматург, автор книг для детей и юношества.

---

(1)Фронтовая полоса. (2)Пропуская гурты колхозного скота, который уходит к спокойным пастбищам на восток, на перекрёстке села машина останавливается. (3)На ступеньку вскакивает хлопчик лет пятнадцати.

— (4)Дяденька, дайте два патрона.

— (5)На что тебе патроны?

— (6)А так… на память.

— (7)На память патронов не дают.

(8)Сую ему решётчатую оболочку от ручной гранаты и стреляную блестящую гильзу.

(9)Губы мальчишки презрительно кривятся:

— Ну вот! (10)Что с них толку?

— (11)Ах, дорогой! (12)Так тебе нужна такая память, с которой можно взять толку? (13)Может быть, ты хочешь вот эту зелёную бутылку или эту чёрную гранату? (14)Может быть, отцепить от тягача небольшую противотанковую пушку? (15)Лезь в машину, не ври и говори прямо.

(16)И вот начинается рассказ, полный тайных недомолвок, увёрток, хотя в общем нам уже всё давно ясно.

(17)Уходят отцы, дяди и старшие братья в партизаны. (18)А он ещё молод, но ловок, смел. (19)Он знает все лощинки, последние тропинки на сорок километров в округе.

(20)Боясь, что ему не поверят, он вытягивает из-за пазухи завёрнутый в клеёнку комсомольский билет. (21)И не будучи вправе рассказать что-либо больше, облизывая потрескавшиеся, запылённые губы, он ждёт жадно и нетерпеливо.

(22)Я смотрю ему в глаза. (23)Я кладу ему в горячую руку обойму. (24)Это – обойма от моей винтовки. (25)Она записана на мне.

(26)Я беру на себя ответ за то, что каждая выпущенная из этих пяти патронов пуля полетит точно в ту, какую надо, сторону.

— (27)Послушай, Яков, ну зачем тебе патроны, если у тебя нет винтовки? (28)Что же ты, из пустой крынки стрелять будешь?

(29)Грузовик трогается. (30)Яков спрыгивает с подножки, он подскакивает и весело кричит что-то несуразное, бестолковое. (31)Он смеётся и загадочно грозит мне вдогонку пальцем. (32)Потом, двинув кулаком по морде вертевшуюся около корову, он исчезает в клубах пыли.

(33)Дети! (34)На десятки тысяч из них война обрушилась точно так же, как и на взрослых, уже хотя бы потому, что сброшенные над мирными городами фашистские бомбы имеют для всех одинаковую силу.

(35)Остро, чаще острее, чем взрослые, подростки – мальчуганы, девочки – переживают события Великой Отечественной войны. (36)Они жадно, до последней точки, слушают сообщения Информбюро, запоминают все детали героических поступков, выписывают имена героев, их звания, их фамилии. (37)Они с беспредельным уважением провожают уходящие на фронт эшелоны, с безграничной любовью встречают прибывающих с фронта раненых.

(38)Я видел наших детей в глубоком тылу, в тревожной прифронтовой полосе и даже на линии самого фронта. (39)И повсюду я видел у них огромную жажду дела, работы и даже подвига.

(40)Пройдут годы. (41)Вы станете взрослыми. (42)И тогда в хороший час отдыха после большой и мирной работы вы будете с радостью вспоминать о том, что когда-то, в грозные для Родины дни, вы не путались под ногами, не сидели сложа руки, а помогали своей стране в её тяжёлой и очень важной борьбе с человеко-ненавистническим фашизмом.

 

(По А.П. Гайдару*)

 

* Аркадий Петрович Гайдар (настоящая фамилия – Голиков, 1904-1941) – русский советский детский писатель, киносценарист, участник Гражданской и Великой Отечественной войн.

---